Квашуку было не по себе. Мороз пробился под его франтоватую куртку, даром что она мехом подбита, и продрал до озноба. Одно его тут удерживало — Зоя. Уж очень хороша баба! Угадывалась под дубленкой ладная фигура.

Откричал Самохвалов огнедышащие слова, помахал на прощанье рукой и отступил к своим людям в заднюю часть эстрады. Толпа потекла к выходу из сквера. Квашук тоже двинулся, придерживая Зою под локоток.

— Эй, бармен, погоди!

Валера Трушков, спрыгнув с эстрады, догнал Квашука и схватил за плечо. Тот, обернувшись, сбил трушковскую руку:

— Что надо?

— Что надо? — Трушков радостно и хищно улыбался. — Морду тебе надраить надо, защитник жидовский!

Вообще-то он был хлипок против рослого Квашука — но ужасное дело, как проворен. Пригнувшись и стремительно, как пружина, выпрямившись, Трушков снизу нанес удар Квашуку в челюсть. Квашук взвыл, опрокидываясь навзничь, шапка его откатилась. Зоя завизжала, бросилась его поднимать, но он сам вскочил на ноги и быстро пошел на Трушкова. В следующий миг они закрутились на снегу, осыпая друг друга ударами. Квашук бил прицельно, у Трушкова текла из носу кровь, но и Квашуку досталось, от удара ногой в пах он согнулся, застонал, потом остервенело накинулся на юркого противника…

Тут попрыгали с эстрады еще несколько самохваловских удальцов. С криком «Наших бьют!» устремились в драку. Некоторые люди из толпы попытались унять драчунов, но были отброшены. Воющий, изрыгающий матерщину клубок крутился у ограды заснеженного фонтана.

Резкий свист оборвал драку. Квашук был повержен, недвижно лежал, разбросав руки, как распятый, на снегу. Удальцы быстро уходили из сквера. Валеру Трушкова вели под руки, ему, как видно, здорово досталось от кулаков Квашука.

— Алексей! Алеша… — Зоя, нагнувшись, дергала его за руку. Подняла испуганный взгляд на подругу, молча стоявшую рядом. — Ой, он как неживой… Ритка, ну помоги же…

Вдвоем приподняли Квашука. Он вдруг глянул на них узкой щелкой глаза (второй совсем заплыл) и прохрипел:

— Я сам.

Сплевывая кровью на снег, поднялся. Его повело в сторону, девицы успели подхватить. Зоя сказала:

— Надо его в больницу.

— Нет, — сказал Квашук. — Про… проводите к остановке. Домой поеду.

— Да ты помрешь по дороге, — сказала Зоя. — Я тут недалеко живу, на Пятой линии, угол Большого. Сможешь идти?

Она нахлобучила Квашуку на голову шапку, решительно забросила его руку себе за шею и с помощью Риты повела из сквера. Люди из поредевшей толпы хмуро смотрели на медленную процессию, на багрово-синее лицо Квашука. Сочувствующих не было: били парни из окружения Самохвалова — значит, за дело. Человек в буденновском шлеме сказал громко:

— Масона, бл-ля, повели.

В животе болело, в паху болело, но Квашук пытался держаться прямо. Тревожил левый глаз, не желавший раскрываться. Но и одним глазом видел Квашук, что опять замело. Белыми холодными руками касалась метель его избитого лица.

У подъезда на углу Большого проспекта Рита простилась и ушла по своим делам.

Потом были длинный, как стадион, полутемный коридор коммуналки и неожиданно светлая комната, обклеенная голубыми обоями с повторяющимся рисунком — вазочкой с ромашками. По комнате бродила маленькая седая женщина в стеганом буро-малиновом халате, дотрагивалась тряпкой то до комода, то до телевизора, то до подоконника с колючими стрелками алоэ в горшках и приговаривала при этом: «Так… так… так…» Она уставила на Квашука слезящийся взгляд и сказала:

— Это Сережа?

— Да какой Сережа, — резковато ответила Зоя. — Мама, ты пойди к себе.

Маленькая женщина, выронив тряпку, послушно направилась к двери в соседнюю комнату.

Зоя, скинув дубленку и шапку, занялась Квашуком. В ванной обмыла ему лицо, потом, приведя обратно в комнату, усадила перед столиком с зеркалом и принялась смазывать ему вокруг глаз душистым кремом. Мягкие касания ее быстрых пальцев были Квашуку приятны. Неподбитым глазом косил на Зою — да, не ошибся он, фигурка, обтянутая лиловым платьем, потрясная. И, вот же странно, избитый, сквозь боль по всему телу — воодушевился Квашук, как всегда, когда нравилась женщина.

— У тебя платье, — сказал он, — такого цвета, как у меня рожа.

— Хохмач. — Зоя улыбнулась, показав белые зубки и розовую верхнюю десну. — Ляг на тахту и лежи, а я чай приготовлю.

Он лежал, осторожно трогая языком расшатанный зуб спереди. Щелкало в батарее отопления. От тепла и хорошего ухода Квашука разморило, обида и боль приугасли. Мысли о том, как бы поймать Трушкова, измолотить ему морду и объявить по всему Питеру, что он никакой не герой, а грабитель и — вдруг пришло в голову нужное слово — фашист, эти мысли понемногу отступали. Их вытесняла Зоя. А когда она подсела к нему на тахту, Квашук вдруг прозрел и левым, прежде закрытым глазом.

— Ты красивая, — сказал он. — А кто такой Сережа?

— Мой бывший муж.

— Я что — похож на него?

— Совсем не похож. А то, что мама сказала, так это… Она немножко, ну, с приветом. Как Максим погиб… ну, мой младший брат… он на мотоцикле разбился… с тех пор мама съехала… я просто была в отпаде… Тебе чай сюда подать или за стол сядешь?

— Погоди. Когда ты рядом сидишь, у меня ребра обратно срастаются.

— Тебе сломали ребра? — У Зои взлетели черные дужки бровей. — Алеша, тебе надо к врачу…

— Не надо. Вот пощупай. — Он взял ее руку и приложил к своей грудной клетке. — Давай посчитаем ребра. Ревизию сделаем.

— Да ну тебя. Ты несерьезный какой-то. Зачем ты в Румянцевский ходишь?

— Да так, для интересу. А ты?

— У нас в райкоме комсомола многие ходят.

— А кем ты там работаешь? — Квашук, как бы невзначай, положил руку на ее теплое колено.

— Машинистка я. Мой завотделом говорит, мы, как русские люди, должны идти за Самохваловым. — Она скинула руку Квашука с колена. — Ну, я вижу, ты стал совсем живой. Садись пить чай.

Чай был хороший — горячий, с молоком, с печеньем и зефиром.

— А почему этот, как его, Трушков, — спросила Зоя, — обозвал тебя жидовским защитником?

— Потому что он гад. — Квашук боком, осторожно, чтоб зуб не выпал, отгрыз от печенья. — Он никакой не герой, а грабитель. Фашист, вот кто.

— Ой, только не надо так. — Зоя нахмурилась. — У нас каждого, кто патриот, сразу называют фашистом.

— А как еще назвать? Если подстерегает в подъезде и монтировкой по голове. И деньги отнимает. А его отмазывают и говорят: евреи виноваты.

— А они не виноваты?

— В данном случае еврея ограбили, чуть не убили. А Трушковы, которые грабили, — теперь в героях. При чем тут патриотизм?

— Ну, не знаю. Евреи все богатые. А русские бедно живут. А артисты, писатели? Почти все — евреи, только укрываются русскими фамилиями.