Била иностранца пожилая девица фон Бок, мгновенно из домоправительницы превратившаяся в домомучительницу.

Она нависала над федоринским горем и лупила его половником.

Федорин вырвал басурмана из лап кухонного правосудия и повёл прочь, хрустя стеклом битых банок с вареньем.

В субботу он созвал в дом Ивана Сергеевича доктора, двух приживалок, да и вообще всех, кто захотел прийти. Явился даже профессор Вознесенский, и слуги притащили ему особое кресло.

Стремительно вечерело.

Ночь пала на город, столь ненавидимый иностранцем, и столь любимый Федориным.

Запахло гнилью и сыростью со стороны реки. Что-то ухнуло и плеснуло за окном.

Вдруг леденящий душу вой раздался где-то неподалёку.

Доктор схватился за сердце, профессор вскочил с кресла и начал хлопать себя по карманам.

От чудного иностранного аппарата отделилось федорино горе, держа в руке нечто.

― Да! ― торжествующе воскликнул Федорин. ― Валики для фонографа теперь у меня. Извольте видеть, господа (он потряс в воздухе чёрным цилиндром) ― вот запись собачьего воя номер пять… Но, благодаря моему помощнику, я теперь обладаю и номером семь, и номером девять. Незаменимая вещь для того, чтобы произвести впечатление на слабонервных. Я знаю, кто записал валики, и кто убил Карамазинова.

― Позвольте? И кто же убил Ивана Сергеевича? ― заинтересованно спросил, приподнимаясь, Антон Павлович.

― Да уж, кто-с? ― повторила за ним домоправительница.

― Вы и убили-с! ― вдруг выкрикнул Федорин, стремительно обернувшись к девице фон Бок. ― Вы и убили-с!

Профессор подскочил, Ниловна всплеснула руками, околоточный охнул, а Антон Павлович рухнул обратно на стул, ещё не вполне понимая, что свободен от подозрений.

― Что это? Как это? ― прошелестели над собравшимся незаданные вопросы, и даже фитиль в керосиновой люстре затрепетал, будто схватился за голову от волнения.

― Всё было просто, господа, ― начал Федорин. ― Иван Сергеевич пал жертвой собственного слуги. Дворецкий… то есть домоуправительница, рассказала историю о проклятии рода Карамазиновых одному из здесь присутствующих. И, вступив в тайный сговор, злодеи принялись выть на разные голоса у него под окнами с помощью звуковой машины, и наконец, когда несчастный отправился в купальню, один из них выпрыгнул из воды прямо перед ним. Я понимал, что домомучительница… то есть домоправительница, при её изворотливости, вряд ли сумела бы всё так ловко продумать. Она хотела лишь мести за свою отвергнутую любовь. Очевидно, что у неё был сообщник и у него был свой мотив. Всё встало на свои места, когда я увидел вот это.

И Федорин помахал перед присутствовавшими тем, что они вначале приняли за ресторанный счёт.

― Это долговая расписка. Десять тысяч карамазиновских денег были потрачены на опыты с собаками. Их потребовали назад, отдавать было нечем и… ― ну чем не повод? Я знал, что профессор Вознесенский давно проводит над животными опыты в духе великого да Винчи. Души у него, видишь, нет, одно сало… ― тут Федорин сбился, но переведя дух, продолжил: ― Дворня, которой для образования хватает сказок про Матвея Комарова, считает, что профессор оживляет собак, которые становятся от этого лишь наполовину живы, а глаза их горят адским огнём. Меж тем, ни одной оживлённой собаки публике представлено не было, а уж об адском огне и говорить нечего. Когда я увидел мокрую овечью шкуру, особую трубку для дыхания под водой, спрятанную в цветочном горшке, и машинку для воспроизведения собачьего воя, то понял, как дворецкий… То есть домоправительница, смогла так много времени проводить под водой, поджидая свою жертву, и что так напугало бедного… Эй, хватайте её!

В этот момент домоправительница фон Бок, свалив на пол полицейского и двух приживалок, попыталась бежать, но швед будто коршуном взлетев в воздух, коршуном и пал на домоправительницу, как на добычу. Он стремительно скрутил убийце руки собачьим поводком.

― Вот и всё, ― вздохнул Федорин. ― Всё, что обычно составляет Россию, вновь её и спасло. Сыромятный ремень и… Сегодня мы стали на шаг дальше от бездны, в которой мрак, тьма, и ворочается призрак революции, похожий на пса-людоеда.

― Но что это ― всё? ― недоумённо спросил Антон Павлович. ― Что составляет Россию?

― Это обращение «сударь», яти, еры, ижица и фита, орден св. Анны и Владимир за выслугу, склянь и посконь, фильдеперс, чесуча, гуттаперча…

― Гуммиар-р-рабик! ― каркнул сбоку толстяк-швед.

― Совершенно верно ― и гуммиарабик. Это вам не фру-фру, это ― Россия, которую не дай Бог потерять: ты её в дверь, а она ― в окно. Она сермяжна и домотканна, она соборна и союзна, Антон Павлович. Запишите это куда-нибудь. Это надо записать.

Негодяев увезли, зрители странного спектакля стали расходиться, думая, как причудливо простирает химия свои руки в дела человеческие.

Скоро только Федорин и его иностранный спутник остались в опустевшем доме. Над городом давно стояла глухая душная ночь. Они вытащили из дома два плетёных кресла и поставили их к урезу воды. Первым задремал Федорин, а за ним захрапел и швед.

В купальню плескала вода от проходящих дровяных барж. Пахло летом и любовным счастьем мастерового люда.

В этот момент на поверхности Москвы-реки появились два огромных пузыря, лопнули, и тут показался и третий. Внутри него, как парусник в бутылке, помещалась голова огромной собаки. Глаза её горели пронзительным химическим огнём.

Монстр выполз на берег, отряхнулся и стал принюхиваться.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

02 июля 2020

Обряд дома Свантессонов (2020-07-03)

Это было время, когда я женился во второй раз.

Жена моя была хоть и небогата, но молода и хороша собой. Не питая иллюзий насчёт своего возраста, я хотел успеть насмотреться на прекрасное ― хоть и без, может быть, полного обладания оным.

Я давно оставил практику, и мои литературные заработки были достаточны для того, чтобы увидеть мир сквозь пенсне, а не через прорезь прицела.

Мы с женой отправились в кругосветное путешествие, которое продлилось целый год.

Вернувшись в Лондон знойным летом, я обнаружил, что на новой квартире меня ждёт письмо от старого друга. Стоя посреди оставленного рабочими мусора, я принялся его читать.

«Дорогой Ватсон, ― писал мой друг. ― Судя по тем заметкам о наших колониях, что вы пишете для литературного приложения к “Таймс”, ваши странствия близки к концу. И, если вы