Они обливали меня водой.

Пока я приходила в себя, они курили.

Потом простые руки их снова брались за жгут.

Все повторялось.

Я молчала. Сердце пело. Красная змея ползала.

Вода текла.

Потом следователи устали.

Меня отнесли в камеру. И я заснула.

Я очнулась от лязга. Дверь открылась, в камеру вошли трое: Ревзин, врач и какой-то подполковник. Врач осмотрел мои распухшие и посиневшие от побоев бедра и ягодицы, деловито кивнул:

– Нормально.

Ревзин позвал двух конвоиров. Они подхватили меня под руки и поволокли по коридору, потом по лестницам – наверх, в тот же кабинет. Там было светло – солнечные лучи били в окно, сияли в хрустальной чернильнице, в медной дверной ручке, в глазах и пуговицах Ревзина. А на стене в красной рамке клубился невидимый Ленин.

Вошел маленький злой Федотов со жгутами. Они снова привязали меня к скамейке. Взяли два жгута и стали сечь одновременно по распухшим бедрам.

Две красные змеи поползли по мне. Они стали оранжевыми. Потом ослепительно желтыми. В голове моей запело желтое солнце:

– Говори правду! Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри!

Но я уже сказала им правду.

Чего же они хотели от меня?

Янтарные змеи свивались в свадебные кольца. Им было хорошо на моем теле.

Мой пот залил мне глаза.

Сердце вспыхнуло фиолетовой радугой: оно почувствовало, что мое тело разрушается.

И сердце помогло телу: мозг отключился, я потеряла сознание.

Очнулась на полу.

Надо мной нависала Настя Влодзимирская. Ее держали под руки и за волосы, чтобы голова не упала на грудь. Она была не просто избита, а измочалена.

– Подтверждаешь? – спросил ее какой-то толстый майор, любитель кошек, пюре и золотых часов.

Из разбитого рта Насти раздался клекот. И что-то капнуло мне на голову.

– Ну вот! – Майор с радостной злобой переглянулся с Ревзиным.

– А ты говоришь – сестра! – пнул меня новым сапогом Федотов.

– Тут, Коробова, не дубы сидят, – смотрел сверху Ревзин. – Забыла, что мы профессионалы. Все раскопаем.

– Они дома только по-английски говорили, – доверительно сообщил Федотову майор. – Ай го ту слип, май суит леди!

Они захмыкали. И заскрипели портупеями.

Я закрыла глаза.

– Чего ты прикидываешься? – пнул меня Федотов.

Я открыла глаза. Толстого майора и Насти не было.

– В общем, Коробова, вот твои показания, – Ревзин поднес мне листы, исписанные детским почерком. – Подпишешь – пойдешь в больничку, потом в лагерь. Не подпишешь – пойдешь на тот свет.

Я закрыла глаза. Прошептала:

– Цель моей жизни – пойти на тот свет. На Наш Свет…

– Заткнись, падло! Не прикидывайся сумасшедшей! – прорычал Федотов. – Прочти ей, Егор Петрович.

Ревзин забормотал:

«Я, Коробова Варвара Федотовна, 29-го года рождения, вступив в половую связь с генерал-лейтенантом Влодзимирским Л. Е., была завербована им в 1950 году в качестве связной между военным атташе американского посольства Ирвином Пирсом и бывшим министром МГБ Абакумовым В. С. Моим первым заданием было встретиться с Пирсом 8 марта 1950 года на лодочной станции в парке им. Горького и передать ему чертежи…»

– Это не про меня, – перебила я его.

– Про тебя! Про тебя, пизда!! – зарычал Федотов.

– Подписывайте, Коробова, не валяйте дурочку!

– Я не Коробова. Мое настоящее имя – Храм. Я закрыла глаза.

И янтарные змеи снова поползли по мне.

Очнулась я на гинекологическом кресле. Оглушительно пахло нашатырем.

– Она девственница, – раздалось у меня между ног.

Врач выпрямился, стал сдирать резиновые перчатки. Он был большой и в очках. Боялся матери, собак и ночных звонков. Любил щекотать жену до икоты. Любил крабы, бильярд и Сталина.

– А чего ж… делать-то? – пробормотал Федотов у меня над ухом.

– Не знаю. – Врач исчез.

– Я не вас спрашиваю! – злобно прошипел Федотов.

– А кого же? Себя? – засмеялся врач, гремя инструментами.

Мне в плечо вонзилась игла. Я скосила глаза: сестра делала укол.

Разведенные ноги мои были сине-желтого цвета. Кровоточили ссадины.

Глаза наполнились влагой. И я захотела спать.

– Ну что? – страшно зевнул врач.

– В больничку, – задумчиво кивнул Федотов.

В тюремной больнице я пролежала неделю.

В палате находились еще шесть женщин. Двое после пыток, четверо с воспалением легких. Они непрерывно говорили между собой о родственниках, еде и лекарствах.

Меня лечили: мои ноги и ягодицы мазали пахучей мазью.

Врачи и медсестры почти не разговаривали с больными.

Я смотрела в окно и на женщин. Про каждую я знала все. Они были не интересны мне.

Я вспоминала НАШИХ.

И их СЕРДЦА.

Когда я встала, меня повели на допрос.

Кабинет был тот же, но следователь новый. Шереденко Иван Самсонович. Тридцатипятилетний, стройный, подтянутый, с красивым лицом. Больше всего на свете он боялся: видеть во сне белую башню и умереть на службе от сердечного приступа. Очень любил: охоту, яичницу с салом и дочь Аннушку.

– Варвара Федотовна, ваши бывшие следователи были мерзавцами. Они уже арестованы, – сообщил он мне.

– Неправда, – ответила я. – Федотов сейчас обедает в буфете на Лубянке, а Ревзин идет по улице.

Он внимательно посмотрел на меня:

– Варвара Федотовна, давайте поговорим как чекист с чекистом.

– Я никогда не была чекистом. Я просто носила вашу форму.

– Не говорите глупости. Вы работали с подполковником Коробовым…

– Я работала не с ним, а с его сердцем. Теперь оно знает все двадцать три слова.

– Вы ездили в командировку по заданию министра ГБ, вы посещали лагерь № 312/500, где добывают…

– Лед, посланный нам Космосом, для пробуждения живых.

– Начальник лагеря, майор Семичастных, арестован и дал показания на полковника Иванова, вас и вашего мужа. Вы втроем выбили фальшивые показания у лейтенанта Волошина, чтобы скрыть истинные дела Абакумова и Влодзимирского. Это нужно было для того…

– Чтобы лагерь продолжал добывать Божественный Лед, которого ждут тысячи наших братьев и сестер во всем мире. Тысячи ледяных молотов будут изготовлены из этого льда, они ударят в тысячи грудей, тысячи сердец проснутся и заговорят. И когда нас станет двадцать три тысячи, сердца наши двадцать три раза произнесут двадцать три сердечных слова и мы превратимся в Вечные и Изначальные Лучи Света. А ваш мертвый мир рассыплется. И от него не останется НИЧЕГО.