– Значит, вы считаете, что преступление – болезнь, лишь изредка вспыхивающая, и что для борьбы с ней не требуется особого органа юстиции.

– Вот именно, – ответил он, – и, как я вам уже говорил, мы вообще народ здоровый и этой болезнью страдаем редко.

– У вас нет ни гражданского права, ни уголовного, – заметил я. – Но, может быть, у вас существуют законы для торговли, чтобы как-нибудь регулировать товарообмен. Ведь у вас, наверно, производятся расчеты, хотя и нет частной собственности?

– У нас нет индивидуальных расчетов, – объяснил старик. – Вы сегодня уже имели случай в этом убедиться, когда вам понадобилось сделать покупки. Но, конечно, существуют правила, созданные обычаем и изменяющиеся согласно обстоятельствам. Так как эти правила введены по общему соглашению, никому и в голову не приходит их оспаривать. Мы не принимаем никаких мер для подкрепления этих постановлений и поэтому не называем их законами. В судебном процессе, все равно – уголовном или гражданском, – за приговором следует «исполнение», и кто-то должен от этого пострадать. Когда вы смотрите на судью, восседающего в своем кресле, вы можете видеть сквозь него, – как если бы он был из стекла, – стоящего за ним полисмена, готового вести жертву в тюрьму, и солдата, готового умертвить живого в настоящую минуту человека. Как вам кажется, приятно ли было бы при таких диких условиях бывать на рынке?

– Очевидно, – ответил я, – рынок превратился бы в поле сражения, на котором множество людей могло бы пострадать, совсем как в бою от пуль и штыков. А из всего того, что я видел, напрашивается вывод, что у вас и крупная и мелкая торговля ведутся так, что представляют собой приятное занятие.

– Вы правы, сосед! – подтвердил Хаммонд. – А впрочем, большинство людей у нас считали бы для себя несчастьем, если бы не могли заниматься изготовлением всевозможных предметов обихода, приобретающих в их руках внешнюю красоту. И так же много среди нас людей, которым нравится управлять домами. Им доставляет подлинное удовольствие быть организаторами и администраторами. Я подразумеваю людей, которые любят следить за порядком, заботиться о том, чтобы ничто не пропадало даром и все шло гладко. Такие люди счастливы своей деятельностью еще и потому, что соприкасаются с реальной действительностью, а не возятся со счетами, соображая, какие поборы можно еще урвать с тружеников, как это делали коммерсанты и приказчики прошлых времен. Ну, а о чем вы меня теперь спросите?

– Какова ваша политика? – спросил я.

– Я рад, – ответил Хаммонд, – что вы задали этот вопрос именно мне. Всякий другой потребовал бы, чтобы вы объяснили, что вы, собственно, хотите узнать, и вас самого засыпали бы вопросами. Мне кажется, я единственный человек в Англии, который понимает, о чем вы хотите спросить. И раз я это знаю, я вам отвечу очень кратко: с политикой дело у нас обстоит превосходно – ее просто нет. И если вы когда-нибудь на основании нашего разговора напишете книгу, поместите это отдельной главой, взяв за образец книгу старого Хорребоу «Змеи в Исландии»[55].

– Хорошо, – согласился я.

Мой следующий вопрос был:

– Как складываются ваши взаимоотношения с иностранными государствами?

– Я не стану притворяться, будто не понимаю, что вы имеете в виду, – ответил Хаммонд. – И сразу же скажу, что вся система соперничества и борьбы между нациями, которая играла такую огромную роль в жизни цивилизованного мира, исчезла навсегда вместе с социальным неравенством людей.

– Не лишило ли это мир разнообразия красок? – спросил я.

– Почему же? – возразил старик.

– Ведь национальные различия стерлись, – пояснил я.

– Глупости, – довольно резко ответил старик. – Переправьтесь через Ла-Манш и посмотрите: вы найдете достаточно разнообразия. Пейзаж, здания, еда, развлечения – все не такое, как у нас. Тамошние люди отличаются от наших внешностью, равно как обычаями и взглядами. Одежда граждан тоже более разнообразна, чем в капиталистическую эпоху. Как может способствовать разнообразию или устранить тусклое однообразие насильственное и неестественное объединение нескольких племен или даже народностей, часто плохо ладящих между собой? Потом этих людей называют нацией и начинают разжигать зависть к другим нациям и всякие нелепые предрассудки!

– Да, это к хорошему не ведет, – согласился я.

– Конечно! – обрадовался Хаммонд. – И вы легко поймете, что теперь, когда мы свободны от этого безумия, само разнообразие расовых особенностей в мире делает народы полезными и приятными друг другу, и у них не возникает никакого намерения взаимного ограбления. Все мы стремимся к одному – прожить жизнь с наибольшей пользой. И я должен сказать, что если и возникают ссоры и недоразумения, то – редко между народами разных рас. Следовательно, в этих ссорах меньше безрассудства и их легче уладить.

– Хорошо, – сказал я. – Ну а политика, связанная с различием мнений в одном и том же обществе? Утверждаете ли вы, что такого различия нет?

– Вовсе не утверждаю, – сердито ответил он. – Но различие мнений по наиболее важным вопросам не вызывает у нас разделения людей на партии, постоянно враждующие между собой из-за несходства взглядов на строение мира и мировой прогресс. Разве не это представляла собою политика?

– Гм, я не совсем в этом уверен.

Он продолжал:

– Сосед, я понимаю, что вы хотите сказать: люди только притворялись, что у них серьезные расхождения. Если бы это было искренне, они не могли бы мирно общаться друг с другом в практической жизни. Они не могли бы вместе есть и пить, торговать друг с другом, вместе спекулировать, вместе обманывать других и должны были бы сражаться при каждой встрече. А это их совсем не устраивало. Игра политических главарей заключалась в том, чтобы обманом или силой заставлять людей платить за роскошную жизнь и изысканные развлечения небольшой клики честолюбцев. Разыгрывать серьезное различие мнений, чему противоречил в действительности каждый их поступок, было вполне достаточно для достижения ими своих целей. Что общего имеет все это с тем, что у нас теперь?

– Надеюсь, что ничего, – сказал я. – Но, боюсь… короче говоря, я слышал, будто политическая борьба свойственна человеческой природе.

– Человеческой природе! – горячо воскликнул старик. – Какой человеческой природе? Природе нищих, рабов, рабовладельцев или природе обеспеченных, свободных людей? Чьей, скажите мне, пожалуйста?