Напрягая до рези глаза, разглядел сквозь пушистую снежную мглу однонаправленное вязкое движение – вереницу, несметь наших пленных. Вот и слили его со своими – пехотой.

– Хальт, хальт. – Пожилой конвоир зацепил его сзади за локоть, не давая Григорию влиться в колонну, и Зворыгин, недоумевая, стоял и смотрел, как солдаты его побеждающей армии многоногим, обутым в опорки, гимнастерочным, серошинельным нескончаемым гадом заползают в ворота глухого забора.

Растянутые в редкую цепочку конвоиры подстегивали пленных возгласами «Лос!», из наполненного сизой мутью квадрата ворот доносились пыхтение, хрипы и грохот невидимых железных механизмов, как будто пережевывающих порции красноармейской человечины.

Осознание того, что посадят в телячьи вагоны и утянут за тысячу верст, раздавило его. Приказную немецкую речь слышал он точно из-под воды, пока кто-то из ближних конвоиров не крикнул: «Пилотен!», отделяя его ото всех остальных, и по этой команде Зворыгин побежал за какой-то согбенной гимнастерочной серой спиной – в разведенные злые пары, поразившись и не поразившись тому, сколь готовно, покладисто припустил по дорожке к вагонам, семеня, пригибаясь, сберегая зудящую голову от удара тяжелым прикладом, предвкушая всем телом ожог от секущего воздух кнута, так, как будто в хребте изначально было что-то такое, что теперь заставляло немедля отзываться на этот немецкий подгоняющий лай, и не нужно в него было это послушание вколачивать.

На бегу он увидел родной паровоз с характерным коническим рылом, но с привинченным к борту нерусским серебряным номером, а потом уже стену товарных вагонов, и уже подпихнули Зворыгина карабином к распахнутой пасти телятника – подтянулся остатней, зачаточной силой и шагнул в ледяные просторные недра, огляделся, нашарил в полумраке глазастые бледные пятна и еще не успел оползти по стене на седалище, как вагон с мерзлым лязгом задраили наглухо.

Это был идеально герметичный вагон, чрезвычайно удобный для мертвого груза и пыточный для человека. Заводской холодильник для мяса, обитый кровельным железом изнутри, что исключало всякую возможность выбраться наружу. Странно было Григорию, что вагон гнали «порожняком» – не набили людьми его так, чтобы ни уголька не сгорело впустую из расчета на каждый кубический сантиметр вместимости. Ведь должны были ехать стоймя, в три наката, а тут вдруг такие удобства. Как будто никто из посаженных в этот вагон не должен был сдохнуть, пока не прибудут на место.

Паровоз бросил в чуждую даль нестерпимо паскудный гудок, по цепи прозвенели стальные сочленения вагонов, заскрипели, плаксиво заныли, загремели на стыках колесные пары, а вагон был с краями налит тем свинцовым молчанием, когда все слова сказаны, все проклятья испущены, зубы стерты в бессилии злобы и гнева на себя самого и все тайные слезы стыда, унижения, смертной тоски уже выплаканы.

– Эх-хы-хы-хы-хы-и-и! Что ж мы, братцы, как скот бессловесный? Кто тут есть, назовись! – не стерпел немоты и взмолился с веселым отчаянием кто-то. – Вместе нам уж теперь до упора… это самое… жить.

– Дох-ходить! – отозвался кто-то из глубины.

– Это рано ты, рано собрался! Лично я им последнего слова еще не сказал! Звать Илюхой меня, лейтенант Бирюков, сбит под Каневом в августе этого года. Сбили, как куропатку! – протяжно заныл сквозь сведенные зубы начавший разговор человек.

– Лейтенант Садулаев Шамиль. Подожгли под Черкассами…

И как будто поднявшейся к горлу, накопившейся в каждом горючей водой проломило плотину, переборки незримые между молчальниками:

– Сержант Вакульчик, Ромка. Двадцать пятый гвардейский, слыхали? Ну Пикалов, Овчинников… шесть героев у нас! А меня… в первом вылете!

– «Взлет-посадка», понятно.

– Наш комэск, капитан Кушнарев, нас берег: погоди, говорит, желторотики. Ну а мы: сколько можно? Уж какое по счету боевое задание без нас. Мы рвались – мы хотели их бить, как Зворыгин. А еще об заклад я побился с дружком, кто из нас раньше счет свой откроет. Ну и вот я – открыл…

– Я дерусь с сорок первого года! У меня восемь звездочек, не считая шести, сбитых в группе! – распалившись, замолкнуть не мог Бирюков. – Я считал себя, в общем, способным. С Белостока такие прошел пляски смерти – и хоть бы мне хны! Два подбоя на двести четырнадцать вылетов! Больно, стыдно, обидно. Наскочил на зенитки по-глупому – вот сейчас, когда мы уже в целом господствуем!

– А я тут младший лейтенант Соколиков Сергей!

– А мы – капитан Селиванов Иван и Алешка Ефимов. Погоди, это что же, мы все – летуны?

– Что же это вас так, капитан, удивляет? – сказал из угла кто-то старый – охриплым от молчания, слабым голосом человека, привыкшего повелевать. – Немцы, как вам известно, весьма педантичный народ. И сдается мне, что не случайно они сделали эту селекцию. Потому-то и едем мы с вами, так скажем, с возможным комфортом. Ну, позвольте представиться. Полковник Ощепков Семен Поликарпович. В последнюю кампанию командовал дивизией. Сбит в бою на Великобукринском плацдарме – классным асом, который ушел от меня замечательной бочкой на горке и вообще скользкий был, как сазан. Но один из крылатых почему-то молчит. Не желает делиться стыдом и позором?

И Зворыгин – единственный, кто еще не назвался, – ощутил на себе взгляд неведомого человека, чья сухощавая фигура едва виднелась в тряском полумраке. Этот старый комдив неотрывно смотрел на него одного – разумеется, тоже не видя его залубеневшего позорного лица, но как будто почуяв уже, угадав: не желает Зворыгин себя называть и развенчивать, что ли, – точно пасть со своей высоты было много больнее ему, чем любому другому и всем вместе взятым вот здесь. Да и всем вместе взятым, наверное, будет стыдно и мерзко услышать, что он – «будь таким, как Зворыгин» – упал. И Зворыгин подумал, что теперь никакого единства у них быть не может: никого из них ниже земли не опустишь, разве что метра на два, а общий смертный страх и одинаковое унижение скорей разъединяют, а не сплачивают. А еще через миг воспротивился собственной мысли: неужели спаявшее их в эскадрильях и ротах безусловное, ясное чувство совместного боя обрезается пленом, как бритвой?

– Зворыгин… Григорий, – вытягивая собственное имя из нутра, словно проглоченный длиннющий жирный волос, взрезал он до живого, горячего всех.

– Ты это брось, отставить! Некрасиво! – проскрипел, будто тронув саднящую затесь на теле, назвавшийся Бирюковым летун. – Хватит, понял, шутник?! Через край нашутились. Хоть режь – кровь уже не течет. Тот Зворыгин сейчас за всех нас фрицам головы в небе отвертывает.

– Зворыгин он, Зворыгин, – уверил всех Ощепков таким голосом, как будто он не только разглядел, но и узнал Григория в лицо, и не было в его усталом голосе ни гнева, ни тоски, ни жалости, ни боли, ни презрения. – Почему же вам это представляете невероятным? Да уже по тому, как он долго не хотел называться и берег нашу нежную психику, нашу веру в него, совершенно понятно: не шутит. И потом – что такое Зворыгин? Я, например, о баснословной его силе только слышал. А что написано в газетах, так это каждый здравый человек обязан делить на два, если не на десять. Был, знаете ли, в ту, Германскую, войну такой донской казак Козьма Крючков, всенародно известный в России герой. Были тыщи лубочных картинок с Крючковым – на коробках конфет, папиросах… А все, что он сделал, – со страху пырнул своей пикой какого-то немецкого драгуна.