По зале пронесся шумок, кто-то зааплодировал, его тут же поддержали, и покрасневшему писателю оставалось только благодарно раскланиваться во все стороны.

Муравьев вдруг посуровел лицом, так, что побелел кончик носа, и спросил Ивана Александровича:

— Отчего это нет почты из Аяна?

Тот на мгновение смешался, не понимая, какое отношение к нему имеет почта, однако вспомнил, что Григорьев сказал ему накануне отъезда: мол, какой-то казак якута убил и сбежал, и его теперь все ищут; вспомнил и полушутя-полусерьезно ответил генерал-губернатору:

— Да им там не до почты. Весь город, губернатор и архиерей заняты тем, что убили якута и…

— Вот ведь как странно, — остановил его Муравьев, не принимая выбранного тона. — Они все озабочены убийством, какие случаются чуть ли не каждый день, но их не волнует, что почта не приходит в срок, то есть то, что недопустимо! Нет, надо немедленно отправить офицера в Аян, чтобы выяснить, почему нет почты.

«То ли он ждет каких-то особых известий, — подумал Гончаров, — так главные о Камчатке — уже давно пришли, то ли просто обеспокоен нарушением порядка в таком важном деле, как почтовая связь. Даже если она приходит всего два раза в год. Хотя впечатления педанта генерал не производит».

Однако долго раздумывать над странным поведением генерала ему не дали: стоило Муравьеву отойти, как Ивана Александровича окружила толпа «почитателей» с поздравлениями и приглашениями на обед или ужин.

А Николай Николаевич действительно беспокоился о делах на Амуре: все ли успел Невельской сделать из того, что ему было наказано, — как-никак на зимовку там остались около тысячи человек и, если продовольствия сплавили достаточно, то с жильем далеко не все обстояло благополучно. Но офицера в Аян он собирался отправить вовсе не из-за почты та рано или поздно все равно придет, генерал-губернатор получил письмо от князя Орлова о раскрытии французского шпиона в окружении Невельского, с рекомендацией немедля взять его под стражу, сообщив о том в Петербург, и держать до прибытия дознавателя.

А второго офицера, своего адъютанта, есаула Мартынова, Муравьев отправлял в Камчатку с полученным из столицы высочайше утвержденным представлением на награждение участников обороны[81], но главное — со своим приказом Завойко о секретной перебазировке Петропавловского порта со всем имуществом и населением в устье Амура, в связи с угрозой нового нападения англо-французского флота.

Генерал-губернатор не знал, что в застрявшей где-то почте находится письмо Невельского от 26 октября, полное тревоги за судьбу Петропавловска. «Осмеливаюсь доложить Вашему превосходительству, — писал контр-адмирал, — что в случае продолжения войны сосредоточение в Николаевском всего, что находится ныне в Петропавловске и Японии, по моему мнению, должно составлять нашу главную заботу. Если мы вовремя это сделаем, то какие бы превосходные неприятельские силы здесь ни появились, они никакого вреда сделать не могут, потому что банки лимана, полная неизвестность здешнего моря, расстояние в не одну тысячу миль, отделяющее их от сколько-нибудь цивилизованных портов; леса, горы и бездорожное, пустынное побережье Приамурского края составляют крепости, непреоборимые для самого сильного врага, пришедшего с моря. При сосредоточении в Николаевском судов, людей и всего имущества Петропавловского порта единственный неприятель, с которым неминуемо придется бороться, это мороз и пустыня, но чтобы победить их, необходимо, чтобы все наши силы были обращены на своевременное устройство просторных помещений и на полное обеспечение (из Забайкалья по Амуру) сосредоточенных здесь людей хорошим и в избытке продовольствием, медикаментами и необходимой здесь теплой одеждой… Если мы победим этого врага, внешний враг для нас будет уже не страшен, ибо, прежде чем добраться до нас, ему придется встретиться с негостеприимным и богатым банками лиманом, в котором он или разобьется, или же очутится в совершенно безвыходном положении. Он не решится также без пользы терять людей, высаживая десанты на пустынные берега Приамурского края. Таким образом, война здесь будет кончена со славой, хотя и без порохового дыма и свиста пуль и ядер, — со славой, потому что она нанесет огромный вред неприятелю без всякой с нашей стороны потери: неприятель будет всегда в страхе, дабы суда наши не пробрались отсюда в океан для уничтожения его торговли. Он будет вынужден блокировать берега Татарского пролива и южной части Охотского моря… что принесет нам огромную пользу, так как, блокируя побережье пролива, а следовательно, и весь Приамурский и Приуссурийский края, неприятель тем самым фактически признает их русскими».

Все-таки, несмотря на нарастающие расхождения, в главном они оставались единомышленниками и, даже не соглашаясь, приходили к одному решению.

1

Офицером, которого отправил Муравьев в Аян и далее, к Невельскому, был Иван Вагранов. Он сам напросился в эту командировку.

— Николай Николаевич, хватит мне киснуть без настоящего дела, — убеждал он генерал-губернатора.

— Что значит «без настоящего дела»? — возражал Муравьев. — Ты много чего сделал для первого сплава, «Владимира» четвертой степени получил, а у тебя сын растет без матери, надо ему больше внимания уделять. Когда вы с нами жили, так тут Лизавета с Флегонтом Васятке и тетушкой и дедушкой были, а ушел на съемную квартиру — кто там приглядит?

— Есть кому приглядеть, — неожиданно смутился Вагранов.

— Ну-ка, ну-ка, — ухватился за его смущение генерал, — что там у тебя за новости такие?

Новости у Ивана Васильевича были, но он полагал, что не пришло еще время возвещать о них «городу и миру»[82]. Это выражение он услышал от Элизы в их первую ночь, когда они расслабленно лежали в постели, она лукаво шепнула: «Тебье нравится?» — и он, не удержав восторга, воскликнул: «Ты — чудо!» Элиза засмеялась и сказала: «Я знаю, но зачьем кричать городу и миру?»

…Как только Вагранов в свите Муравьева вернулся в Иркутск, он тут же подхватил Васятку и отправился в гости к Черныхам. Соскучившийся сын сидел на руках отца, крепко обнимая его за шею, ворковал ему в ухо о каких-то своих делах. Иван Васильевич плохо его слушал, погруженный в свои переживания. А переживал он оттого, что не мог понять, что же его клюнуло в сердце и заставило сорваться и почти бежать, рискуя грохнуться вместе с сыном на обледенелых дощатых мостках, по Подгорной улице в сторону Успенской церкви.

Дома у Черныхов Анна Матвеевна нянькалась с полуторагодовалым Семкой, Аникей был на службе.