Ночи выдавались недолгие, но темные. Густой звездопад сыпался на землю, еще не отдохнувшую от дневной жары. Светящимися точками скользили звезды по темному небесному пологу, гасли, не долетев до полей, падали уже невидные.

Не к добру падают звезды, думали люди, веря в старую примету, что каждая звезда – душа умершего ночью. Слишком много погибало людей в страшное лето, потому так и пустел ночами бархат высокого неба.

Маясь в избе от духоты, Степан Агарин в такие ночи выходил на крыльцо, ладил самокрутку, закуривал, и его крупная голова пухла от неотступных, тяжелых дум. Было от чего пухнуть. Жена нарожала Степану, как в сказке, троих сыновей. Ядреные, крепкие выросли мужики, ни разумом, ни силенкой бог не обидел. Будет на кого, надеялся Степан, опереться в старости. Не вышло. Двое старших остались лежать где-то в чужой земле по прозванию Галиция. А младший, Фрол, хоть и вернулся целым, хоть и подарил ему единственную утеху в старости – внука Егоршу, – все не то. Ему бы пересидеть, переждать смутное время, Фролу-то, а он смотался к партизанам, за Обь. Оставил на стариков и жену-молодуху, и парнишку. Уж сколько раз приходили колчаковцы, допытывались, где Фрол, грозились вынуть душу. За себя Степан не боялся, он, слава богу, пожил, потоптал на этом свете землицу. А вот как со снохой да с Егоршей?

Не зря в сказках приговорка имеется про младшего, что тот «вовсе был дурак». Про Фрола, что совсем дурак, не скажешь, но тоже с вывертом: навострился читать книжки, ночами читает – это взрослый-то, детный мужик! Книги-то его, видно, и сшибли с панталыку.

И снова вспоминал, перебирал Степан, как перебирают на ладони зерна, последний разговор с сыном.

– Какого тебе рожна не сидится?! – кричал он в сердцах. – Чё за неволя така?! Да раскинь башкой – нам ни туда, ни сюда нет выгоды. Богатым не пара – сами себя кормим, но и с сумкой по миру не ходим. Самим по себе надо жить.

– Не выйдет, тятя, – отвечал ему Фрол и улыбался, как улыбаются, слушая неразумное дитё. – Теперь сам по себе никто не проживет. Каждый за свою правду дерется.

– Ну а ты-то за чё воюешь? Ты чё получишь?!

– Я? Может, и ничего, разве что пулю в лоб. Другие получат – новую жизнь! Хорошую жизнь.

– Да стоит ли она, твоя жизня, такой крови? Народ как сдурел, друг другу глотки рвут.

– Стоит, тятя, а без крови ее не будет. Баба как ребятенка рожает? С кровью, с криком, со слезами. Так вот и мы новую жизнь рожаем.

Ничего не понял Степан. Всегда младшой мудрит, и отступился. А Фрол подался за Обь. Где он теперь? Что с ним? Какая власть придет?

«Кака бы власть ни была, – думал Степан, – а хлеб надо сеять. И убирать тоже. Жрать все хотят. Вот и занимались бы своим делом, мужичьим, хлебным, а не властя ставили».

Сам он про себя говорил так: «Я ни за белых, ни за красных, я без цвету».

Уходили дни, наполненные обычной работой, таяли ночи, проведенные наедине с самокруткой, вот и август подоспел, не задержался.

Степан косил рожь. Старуха со снохой вязали снопы. В тени под телегой, пуская пузыри, ползал маленький Егорша, ловил букашек и подолгу разглядывал их, гулил – видно, хотел что-то рассказать.

Сноха вдруг оторвалась от работы, подняла голову и замерла, прислушалась.

– Слышь, тятя, никак скачут где-то…

В тишине летнего дня, в его солнечном, знойном покое, нарастая, становясь громче, приближался стук копыт. Скоро показались всадники, их было человек двадцать. Без устали работали они плетками, хотя кони и так шли наметом. Ближе, ближе, ближе, вот уж видно, как с губ запаленных лошадей хлопьями падает на землю пена, видны пыльные и потные лица всадников.

– Господи, пронеси! – шепнул Степан, перекрестился и остался стоять там, где стоял, замер, не двигаясь. Он сразу догадался и поверил, что это не всадники скачут к нему, это на него высоким обским валом катит горе, еще немного – и вал захлестнет с головой и навряд ли удастся из него вынырнуть.

Громко храпели, еще не отойдя от бешеной скачки, лошади, от них ядрено шибало потом. Степан, вдыхая знакомый сызмальства запах, начинал мелко дрожать всем телом. В одном из всадников он узнал поручика Галазянова, командира карательного отряда, при одном имени которого люди в приобских селах вжимали головы в плечи. Но кто лежит поперек седла с мешком, натянутым на голову, чьи это босые ноги намертво стиснуты крепким сыромятным ремнем? Степан хотел сделать шаг, но остановился. Узнал.

Человеку развязали ремни на ногах, сдернули с седла, поставили на ноги и стащили с головы мешок.

– Фролушка! – взвыла сноха и зажала себе рот ладонью. Фрол, растерзанный, страшный, стоял, упершись босыми ногами в кошенину, и его глаз, тот, который не затек кровью, горячечно и остро сверкал.

Галазянов, вытирая платком пыльное лицо, буднично, словно приглашал за стол, попросил жену Фрола:

– Подойдите, сударыня, поближе.

Сноха, продолжая зажимать рот ладонью, приблизилась. С каждым шагом лицо ее сильней бледнело, и, когда она остановилась возле Галазянова, напротив Фрола, оно стало у нее без кровинки, словно посыпанное мукой.

– Послушай, голубчик, – Галазянов легонько постучал плеткой в плечо Фрола, – может, ты теперь заговоришь. Лучше, конечно, заговорить. Иначе… Первым делом посадим тебя на коня, чтобы лучше видел. Выпорем старика со старухой, а уж потом вот здесь, – он показал плеткой себе под ноги, – мои ребятишки поиграются с твоей женушкой. Ну а если и это не пугает, тогда придется всех отправить на отдых.

В глазах у жены Фрола плеснулся страх. Степан охнул, ноги у него подкосились, и он тихо опустился на землю.

– Выбирай, голубчик.

Лицо Галазянова было напротив, и Фрол с ужасом увидел, что глаза у поручика мертвые. В них не было света. Они не зажмуриваются, на что бы ни пришлось глядеть. Фрол вздохнул, переступил босыми ногами, которые начали отходить от крепких сыромятных ремней – их словно покалывало тонкими иголками.

Видел перед собой сморщенное, облитое слезами лицо матери, бессильно сидящего на земле отца, жену с зажатым ладонью ртом – он видел всех их сразу. Дрогнуло сердце – от жестокого битья не дрожало, а тут дрогнуло.

А недалеко от Крутоярова, в глухой обской протоке, сидели и ждали его партизаны. К вечеру он должен был к ним вернуться, рассказать, сколько в селе карателей и где пулеметы. А завтра утром из-за Оби ударят на Крутоярово главные силы. Но это завтра, а перед Галазяновым он стоит со всем семейством сегодня. В какую сторону сделать шаг? Фрол снова переступил босыми ногами на колком жнивье и понял: он не может сделать шага ни в какую сторону.

Из-под телеги, привлеченный многолюдьем и конями, выполз на четвереньках Егорша, на его пухлых губешках надувались и лопались пузыри, белела из-под задравшейся серой рубашки голая попенка. Он прополз немного и остановился, поднял головку с русыми, кудрявыми волосами. Легкий ветерок их чуть шевелил.