Анджули не позволили и слова сказать: ее участь решил за нее сводный брат со своими фаворитами, и она ничего не могла поделать. Но даже если бы ее желания учитывались (или имели какое-либо значение), ей никогда не пришло бы в голову бросить Шушилу. Шу-шу всегда нуждалась в ней, а теперь нуждалась больше, чем когда-либо. О том, чтобы отпустить ее одну, не могло идти и речи, и Анджули просто не думала о такой возможности. Не особенно много думала она и о своем будущем муже или о своих чувствах к мужчине, который согласился жениться на ней единственно для того, чтобы заполучить младшую сестру. То, что эта сделка не сулила никакого счастья, представлялось несущественным, потому что Анджули никогда не ожидала многого от супружества. Оно казалось ей азартной игрой, в которой налитые свинцом кости всегда ложатся в пользу сильного пола, ибо женщина не вольна выбирать себе мужа. И даже если он окажется жестоким и несправедливым к ней или физически ей отвратительным, она должна почитать его, как божество, до конца жизни безропотно подчиняться его воле и сжечь себя на погребальном костре вместе с ним, если он умрет первым. Новобрачный, который испытывает разочарование, впервые увидев лицо взятой в жены девушки, может утешиться с другими женщинами, но разочарованной новобрачной не в чем искать опоры, кроме как в чувстве долга и надежде родить детей.

При данных обстоятельствах не стоило особо рассчитывать на счастливый брак, и Анджули не рассчитывала – отчасти потому, что в глубине души всегда надеялась, что однажды Ашок с матерью вернутся за ней и она уйдет с ними и будет жить в долине среди высоких гор.

Эта надежда так никогда и не угасла окончательно, хотя слабела по мере того, как годы шли, а они все не возвращались. Но пока Анджули оставалась не замужем, ей казалось, будто где-то для нее по-прежнему открыта дверь. Она взрослела, а никаких разговоров о муже для нее по-прежнему не велось, и она уже начала думать, что вообще никогда не выйдет замуж.

Шушилу, разумеется, ждал иной жребий. Шу-шу обещала стать красавицей, как ее мать, – это было ясно с самого начала. Кроме того, она была особой весьма высокопоставленной, а потому ей был обеспечен ранний и во всех отношениях превосходный брак. Анджули давно привыкла думать, что замужество Шушилы разлучит их, возможно, навсегда, и известие, что этого не произойдет, что они с сестрой останутся вместе, примирило ее с очень многим: с печальным сознанием, что та дверь закрылась раз и навсегда, с окончательным отказом от заветной мечты и с необходимостью покинуть Каридкот и жить до скончания дней в жарком засушливом краю далеко на юге, где никто никогда не видел деодара, рододендрона или сосны, где нет гор – и нет снега…

Она никогда больше не увидит Дур-Хайму и не почует запаха сосновой хвои при северном ветре. И если Ашок все же выполнит свое обещание и вернется, будет уже слишком поздно: он не найдет ее здесь.

Не многие люди в лагере имели возможность спать допоздна. Слишком много работы предстояло выполнить, и большинство поднималось рано, чтобы накормить и напоить животных, подоить коров и коз, разжечь костры и приготовить завтрак. Или же помолиться, как Махду и Кака-джи.

Молитвы Махду не занимали много времени, но пуджа Кака-джи была долгой историей. Старик остро сознавал существование Бога, хотя признавался, что не уверен, знает ли Бог о его существовании. «Но человек должен надеяться, – говорил Кака-джи. – Человек должен жить надеждой». Незримое было для него в высшей степени реальным, а поскольку он не собирался пренебрегать отправлением религиозных ритуалов по той лишь причине, что находится в путешествии, он завел обычай вставать задолго до рассвета, чтобы посвящать обычные два часа своей пудже.

Его племянница Шушила входила в число немногих, кто валялся в постели допоздна, но ее сестра Анджули вставала рано, почти одновременно с дядей, пусть и по иной причине. Отчасти дело здесь было в привычке, но в первые дни похода она поднималась с петухами, чтобы, раздвинув палаточные пологи, долго смотреть на горы.

Какое-то время снежные пики Гималаев были хорошо видны на рассвете, серебристые и безмятежные в прохладном воздухе раннего утра. К полудню они скрывались за облаками пыли, но к исходу дня снова появлялись, розовые на фоне зеленого вечернего неба. Однако с течением недель оснеженные гряды неуклонно удалялись, уменьшались и утрачивали резкость очертаний, пока наконец не исчезли полностью. И Анджули больше не высматривала их вдали.

Настал день, когда и Пенджаб со своими пятью реками, гостеприимными деревушками и тучными пахотными угодьями тоже остался позади. А с ним и Британская Индия. Теперь они двигались через Раджпутану – легендарный Раджастхан Тода, «Страну раджей». Страну феодальных княжеств, где правили потомки князей-воителей, чьи деяния окрашивают исторические хроники Индостана в цвета крови, насилия и славы, чьи имена звучат как победные фанфары: Биканер, Джодхпур, Гвалиор, Альвар, Джайпур, Бхуртпор, Котах, Тонк, Бунди, Дхолпур, Удипор, Индор…

Этот край сильно отличался от плодородного и густонаселенного Пенджаба. Городки и деревушки здесь располагались не бок о бок, но на значительном расстоянии друг от друга, и сама местность была по большей части ровной и однообразной. Край безграничных горизонтов, где мало тени и свет кажется жестче и резче, чем на севере, где люди, словно в возмещение недостатка красок в окружении, красили свои дома в ослепительно белый или розовый цвет и украшали стены и ворота яркими росписями с изображениями бьющихся друг с другом слонов или легендарных героев. Даже рога у коров и быков зачастую были покрашены, а местные женщины не носили сари, отдавая предпочтение широким юбкам из набивных тканей сапфирового, алого, светло-вишневого, зеленого и шафранного цветов, отделанным черной тесьмой. В своих тесных пестрых корсажах и головных платках резко контрастирующих цветов они походили на разноцветных попугаев и выступали точно королевы, с непринужденным изяществом неся на голове большие медные кастрюли, чатти с водой или тяжелые тюки корма и двигаясь под переливчатый звон серебра, ибо щиколотки и запястья их украшали многочисленные браслеты.

– Ну точно танцовщицы, – неодобрительно хмыкнув, заметил Махду.

– Точно гурии[46],– возразил Аш. – Точно пионы или голландские тюльпаны.

Унылый безводный край действовал на него угнетающе, но он одобрял яркие одеяния местных жительниц, и его радовало, что на этих песчаных, усеянных камнями равнинах, какими бы бесплодными они ни казались на первый взгляд, обитало больше диких животных, чем он видел за все время путешествия по Пенджабу. Стада черных антилоп и чинкара бродили по пустынным просторам, в скудных кустарниковых зарослях кишели куропатки, перепелки и голуби. А один раз на рассвете Аш увидел громадную стаю рябков численностью, наверное, в несколько тысяч – они поднялись с одинокого озерца и устремились в голые пески. Помимо красоты подобное зрелище утешало еще и тем, что ему не придется последовать примеру правоверных индусов вроде Кака-джи и стать вегетарианцем.