Двое солдат ходили между телами и подбирали с них каски и винтовки.

Папа оттащил Орела от горестей войны, и они поспешили за вереницей прихрамывающих солдат по глубокой колее, которую в течение последнего тысячелетия трудолюбиво протаптывали зверье и скот. Вверху на склоне подняли жующие головы две румынские козы, с нетерпением ждущие, станет ли их будущее немецким или русским. Я вижу в Google Earth, что они до сих пор там стоят и жуют траву, растущую в земле, которая теперь принадлежит Молдавии.

Они ковыляли целый день и к вечеру пришли в деревню с низенькими крышами. У жителей засверкали пятки, когда первые каски ввалились во дворы со звонким громом металла, – пустыми-пустыми битбоксами, которые болтались возле лож винтовок. После них остался невзорванный хутор с сотней кривых домов, которые все стояли открытыми, а кое-где даже варились на конфорках яйца. Постеленные постели и тикающие напольные часы. Товарищи заняли небольшой домик на краю деревни: маленькую гостиную и кухню, которые быстро заполонили голодные и побежденные мужчины. Папа налил целый кофейник, а Орел прочел стихотворение о человеке, потерпевшем поражение в любви: «Wenn dich ein Weib verraten hat…»[253]В стариковской каморке за кухней, которая была не больше автомобильного багажника и в которой красовались две лилипутские кровати, висел портрет Наполеона, вопрошавшего каждую просовывавшуюся в эту комнату немецкую голову:

«Чего я там не говорил?»

Они вгрызались в кладовую, под кровати, в бочки.

И находили бутылки: вечером вся деревня была вверх дном.

«Хайль Гитлер!» Им было необходимо залить смерть своих братьев. Военный поход в Россию неожиданно обернулся попойкой в Карпатах. И весьма кондовым походом по женщинам. Когда свечерело, мадемуазели начали появляться из-за деревьев. Грудастые волосатки с радостным блеском в глазах. Кто-то вышел помочиться и увидел вдали глаза на поляне. Вскоре все сеновалы затряслись.

Орел добыл себе в лесу неуку и потянул ее, смеющуюся, жующую челюстями, в гостиную, – краснощекую белошейку с девственной плевой в глазах, жутко заинтересовавшуюся немецким пивным бочонком. В этой долине никаких военных не видали с тех пор, как году в 1287 через нее проезжали англичане, рыцари на пути в святую землю, и оставили свое семя в здешнем сене.

Большой пасторский сын из Аахена был романтической душой, одним из тех, кто пытается обрядить мокрое дело в как можно более сухую одежку. Он поставил перед своей румянушкой стакан, налил туда столько, сколько подсказывала ее грудь, а затем открыл кран со стихами. А тесная кухонька полыхала от объятий, а в соседнем доме пели:

«Das schönste auf der Welt / ist mein Tirolerland!»[254]

Мой отец воздержался от этих игр, но видел, как молодой солдат появился на пороге кухни с женщиной старше себя. Она выделялась среди других девушек, потому что ее лицо было бледным, а в глазах светился ум. Разумеется, она была конторская служащая, скрывавшаяся в деревне. Брови у нее были насупленные, а профиль такой птичий, что ее облик оглушил его как обух: на миг моему отцу показалось, что пришла мама. Заблуждение было столь сильным, что он едва не обратился к этой женщине по-исландски. Но, полчаса помедитировав на ее лицо, он наконец выполз в залитый вечерним светом двор, опьяненный алкоголем и восхищением, и вдруг вспомнил во всех подробностях день, когда он сошел на причал в Брейдафьорде и заскочил на луг, где его ждала главная женщина в его жизни. Некая жемчужно-потная Маса с граблями. И тут на него нахлынуло сожаление. Отчего он не внял советам своей жены? Ведь он мучился из-за нее семь тощих годов, а воссоединился с ней только для того, чтоб не ставить ни в грош ее ум. Сейчас прошло уже четыре года с тех пор, как они поцеловались на прощание.

Иногда он вспоминал пятый этаж в Любеке, их последний разговор, окончившийся хлопком двери. Эта «простая деревенская женщина» за версту видела абсурдность войны, а ему, выпускнику университета пришлось брести по крови и требухе, чтобы прийти к тому же выводу. После полных трех лет в грязище и холодрыге гитлеропоклонничество наконец слетело с него в один ясно-красный миг из-за женского лица, которое появилось перед ним, подвыпившим, на пороге румынской лачуги.

«Ну вот, а говорят, что вино и женщины – это плохо…» – сказал папа, с улыбкой фыркнув, а затрем тряхнув головой, в маленьком копенгагенском кабачке через много-много лет после войны. И его голубые глаза, разумеется, заволокло сентиментальностью.

Но у войны сон короток. Еще не сошла утренняя роса – а Иван был уже тут как тут и начал гнать беглецов. Люди очнулись, с распаренными женской плотью щеками, и ошарашено вглядывались в ночную мглу; а вскоре из стволов полетели пули.

«Ханс! Ханс!» – послышался крик сквозь гром выстрелов. Папа узнал голос Орла. Сам он в это время сидел в лесу под деревом и считал Свепнэйар. Его глазам предстала деревня. Обстрел обрушился на нее как град, а крайние фасады ярко пылали в предрассветных сумерках.

«Ханс! Ханс!»

Он был трусом? Дезертиром? Предателем? Или попросту исландцем?

Он выбрел из деревни где-то в полночь, через ручей, под покров листвы. Ведомый лицом моей матери, покинул он этот ковчег совокуплений, колыхавшийся на лоне леса, и нашел себе опору – надежное дерево.

Папа слышал, как Орел крикнул еще пару раз, но не выбежал, чтобы помочь ему или чтобы составить ему компанию в поездке в Страну мертвецов. Но потом его крики смолкли. Слух донес до моего отца весть, что его товарища больше нет. Война уничтожила 6 000 строк Генриха Гейне.

Вряд ли для солдата есть что-нибудь опаснее, чем видеть войну издалека. Тогда его взору открывается бессмысленность войны, и пути назад для него уже нет. Мой отец застыл возле ствола дерева и разглядывал всю эту катавасию – исландец в лесу. Именно там война и закончилась для него. А ведь ему осталась пройти еще половину. Ханс Хенрик Бьёрнссон не погиб на войне – эта война для него умерла. Именно тогда, именно там. Если бы в том лесу был хотя бы один маленький международный аэропортишко, он бы пробрался в первый же летящий на родину самолет, отрекся от Гитлера над ледником Эрайвайекутль, с плачем переступил порог в Бессастадире и протрубил сбор к пресс-конференции на коленях у своей матери. Но вместо этого бог судьбы взял его за шкирку, как щуплого котенка, и погнал его навстречу самой суровой зиме, которую когда-либо довелось перенести кому-либо из исландцев, включая Греттира Асмундарсона[255].