Он был в скромном сюртуке офицера Тенгинского пехотного полка, и внешность его не имела ничего примечательного, кроме романовской мастодонтности. Четыре года тому назад персидский шах Нассар-Эддин, обладатель единственного в мире «бриллиантового»

мундира, оставил в своем дневнике следующую характеристику великого князя: «А царевич он славный, на обеих щеках носит бороду, но подбородок бреет, глаза голубые, высокого роста, сам он с приятными качествами…»

— Опять о зивинских делах? — сказал наместник. — Ни слова о них… Бездарности и тупицы! Любой солдат умнее!

Князь Святополк-Мирский склонился в учтивом поклоне:

— Вы ошиблись, ваше императорское высочество: на этот раз я осмеливаюсь говорить о делах баязетских, кои не должны вас тревожить!

Карьера Святополка-Мирского была удачна потому, что он смолоду умел докладывать начальству о неприятностях по службе как о вещах, которым следует, наоборот, радоваться. А потому, доложив об осажденном Баязете, князь изобразил на своем лице радостное изумление.

— Какое счастье! — сказал он. — Это даже отлично, что турки заперли их в крепости. Опять-таки, при наличии общения с туземным населением, наш гарнизон, несомненно, подвергся бы местным гнилостным лихорадкам, сезон которых уже наступил, как то утверждает ваш лейб-медик Буассье!

— Скажите, князь, — серьезно спросил наместник, — вас часто секли в детстве?

— Секли, ваше высочество, — признался генерал-адъютант.

— И больно?

— Весьма, ваше императорское высочество…

— Хм… Меня тоже секли, — сказал наместник, грозно надвигаясь на своего помощника. — Василий Андреевич Жуковский не сек, он чувствителен был. Но зато барон Корф и Философов, те — да, секли… И сейчас, простите меня, князь, великодушно, но мне бы хотелось посечь вашу особу, чтобы вы не предавались радости так искренне! Я разделять вашу радость сегодня не намерен…

Святополк-Мирский снова поклонился.

— Ниже, ниже кланяйтесь! — велел наместник и могучей дланью согнул жирную выю генерал-адъютанта. — Ниже кланяйтесь, — повторил он. — Ведь не мне вы кланяетесь, а тем бедным русским солдатам, которые сидят сейчас в Баязете и не могут понять, какое это счастье для них, что гнилостные лихорадки не грозят им!

Святополк-Мирский, загнав лошадей, в четверть часа домчал до Тифлиса и отдал распоряжение:

— Велено выручать… Прикажите коннице Калбулай-хана выступить за кордоны. Кстати, в Бязете сидит его братец, Исмаил-хан, вот и пусть они потом сообща выбираются прочь из Ванского пашалыка.

Получив такое распоряжение, генерал Калбулай-хан Нахичеванский спросил адъютента:

— Какое сегодня число?

Ему ответили, и хан остался доволен:

— Очень хорошее число. Затра мы выступаем…

Он был настоящий брат своего брата.

9

«Единодорог» времен Екатерины зарядили железным «боем», и Потресов решил сам опробовать его в деле. Выдержит или разорвет? — вот задача. Напрасно фейерверкеры уговаривали не рисковать — майор решил сам поджечь запал и отогнал любопытных подальше.

— К черту идите! — крикнул он, поджигая фитиль. — Я-то уже старый, а вы все к черту идите! ..

Что-то шипнуло, рявкнуло грохотом, и — один дым, только дым и дым

— ни майора, ни пушки, ни бруствера. Когда же отнесло дым в сторону, все увидели Потресова, который улыбался черным от копоти лицом.

— Можно! — разрешил он. — Выдержит…

Турки ударили из фальконетов — Потресов экономно ответил тремя боевыми ракетами, по семь фунтов каждая. Турки ввели в бой горные пушки, и небо сразу наполнилось воем. Одно из ядер, чалящее вонью, покатилось по земле, и Кирюха Постный придержал сю ногою.

— Шароха! — крикну, ! он. — Наша… Ду-ду-ду… раки!

— Конечно, дураки, — подтвердил Потресов.

Дело в том, что многие ядра-шарохи, посылаемые на турок из крепостных пушек, не разрывались, только выгорая изнутри, вот эти-то шары турецкие горе-артиллеристы принимали за настоящие гранаты и, зарядив ими свои орудия, посылали их обратно в крепость. Пустые шарохи издавали в полете противный оглушающий вой, к которому скоро все привыкли.

— Веселей, ребята, гляди! — велел Потресов. — Ведро воды на всех ставлю…

Поручик искал хотя бы тени, чтобы лечь, чтобы заснуть, чтобы забыть о ноде. И, открыв тяжелую дверь какой-то каморы, он встретил… самого себя: Карабанов глядел на Карабанова из мутного оскола зеркала, висевшего против дверей, и лицо его было совсем незнакомо поручику. Андрей шагнул вперед, рукавом смахнул с зеркала налет бурой пыли. Из пустоты на него глядело чужое лицо, страшное, обросшее жесткой щетиной, разбухшее, словно лицо утопленника; воспаленные глаза смотрели как-то тупо и одичало.

«А-а, это опять вы, Карабанов! »

Андрей поднес руку к сломанному козырьку фуражки и, едва шевеля языком, который не умещался во рту, сказал:

— Имею честь представиться: флигель-адъютант его императорского величества Андрей Карабанов!

Он вдруг расхохотался смехом, похожим на истеричный плач:

неужели, думалось ему в этот момент, все это когда-то было: и свитские аксельбанты, и пышные знамена с хищным орлом империи, и был он сам, совсем не такой, каким глядится сейчас из зеркала? ..

Прошлое теперь представлялось ему чем-то нехорошим и стыдным, вроде тайного блуда.

Какие-то голоса, идущие из-под земли, откуда-то из-под пола, заставили насторожиться. Один голос был мужской, слегка писклявый, другой с придыханием, женский, еще недавно твердивший ему слова любви.

— Клюгенау? — удивился он и надолго приник ухом к полу.

Голоса:

— …и если я, и если мне…

— Не надо так говорить. Вы святая…

— Мне так тяжко сейчас…

— Положитесь на меня…

Карабанов поднялся с колен, машинально отряхнул пыль с чикчир. Так вот оно что! — Клюгенау, а не он теперь слушает ее.

Что ж, очевидно, она права. Да и что он такое? Пришел разбойником, Ванькой-ключником, заговорил ей зубы, показал свое ерничество да мужское грубое ухарство и ушел опять, словно говоря на прощание: знай наших, вот мы какие добры молодцы!

— И отчего я такой… — Хотел сказать «глупый», но раздумал и сказал другое: — Неприкаянный?

Карабанов отоспался в своем закутке и вышел во двор. Коса смерти, снова придя в движение, лихо гуляла над головами баязетцев. Пули и «жеребья» бороздили воздух, разрывали его в полете, полосовали, резали

— он весь был иссечен ими, словно спина солдата после шпицрутенов.

— Вот, — сказал юнкер Евдокимов. Пряча в карман карандашик, — я сейчас подсчитал, что опасность быть убитым в прекрасном Баязете исчисляется для каждого человека в три тысячи четыреста восемьдесят два раза. Это при условии, что турки в среднем выпускают ежечасно… знаете, сколько пуль?