Я писал тебе, что мы должны помнить обо всем хорошем, что есть у художников-неимпрессионистов, и ценить это, но вовсе не советовал из-за этого восхищаться сверх меры Салоном – скорее, разными людьми, например Журданом, недавно умершим в Авиньоне, Антинья, Фейен-Перреном, всеми, кого мы хорошо знали, будучи моложе: зачем забывать их или пренебрегать теми, кто похож на них сегодня? Разве, к примеру, Добиньи, Квост и Жаннен – не колористы? Все эти различия в импрессионизме не имеют того значения, которое им хотят приписать.

В кринолинах тоже была красота, а значит, и польза, и все же мода, к счастью, мимолетна. Но не для всех.

А потому мы сохраним страсть к импрессионизму, но чувствую, что я все больше и больше возвращаюсь к идеям, которые были у меня до приезда в Париж.

Теперь, когда ты женился, мы больше не будем жить ради великих идей, но, поверь, только ради малых. Я нахожу в этом подлинное облегчение и нисколько не жалуюсь.

(В моей комнате есть известный мужской портрет (гравюра на дереве) – ты знаешь его, мандаринша Монору (большой оттиск из альбома Бинга), травинка (из того же альбома), «Пьета» и «Добрый самаритянин» Делакруа, «Читатель» Мейсонье и два больших рисунка тростниковым пером.)

Сейчас я читаю «Сельского врача» Бальзака – он прекрасен, там есть женщина, не безумная, но излишне восприимчивая, просто очаровательная; я пришлю его тебе, когда закончу. Вил написала мне сердечное письмо, тем не менее строгое и спокойное.

Здесь, в лечебнице, много свободного места, есть где устроить мастерские для трех десятков художников.

Мне нужно сделать выбор: это правда, что многие художники сходят с ума, жизнь делает нас по меньшей мере слишком отрешенными. Если я вновь брошусь с головой в работу – хорошо, но я по-прежнему останусь помешанным. Если бы я мог записаться в армию на 5 лет, я бы заметно оправился от болезни, стал бы рассудительнее, лучше владел бы собой.

Но мне все равно – одно или другое.

Надеюсь, среди вороха картин, что я выслал, кое-какие в конце концов доставят тебе удовольствие. Если я останусь художником, то рано или поздно, вероятно, вновь увижу Париж – и твердо обещаю себе, что по этому случаю основательно перепишу многие старые картины. Что поделывает Гоген? Я избегаю писать ему, пока окончательно не приду в норму, но часто думаю о нем и очень хотел бы знать, что у него все хорошо, более или менее.

Если бы я не торопился так и сохранил свою мастерскую, то поработал бы еще над картинами, которые послал тебе. Пока слои краски не высохли до конца, их, разумеется, нельзя скоблить.

Как видишь, выражения лиц у этих двух женщин[106] совсем не те, что встречаются в Париже.

Синьяк уже вернулся в Париж?

8 мая 1889 года Винсент в сопровождении преподобного Фредерика Саля отбыл из Арля в деревню Сен-Реми-де-Прованс, в 25 километрах на северо-восток. Близ нее располагалась лечебница для душевнобольных «Сен-Поль де Мозоль» («Сен-Поль у мавзолея», по названию древнего монастыря, занимавшего прежде это здание). Помимо комнаты для проживания, Винсенту была выделена также комната для работы.

Лечение состояло из двухчасовой ванны два раза в неделю, диеты и ограничения курения и употребления алкоголя. За год, проведенный в Сен-Реми, Винсент перенес четыре приступа, подобные арльскому. После восстановления сил он каждый раз снова возвращался к работе.

Несмотря на нестабильное психическое состояние, в Сен-Реми Ван Гог создает несколько чрезвычайно сильных работ, в частности знаковый пример его позднего стиля картину «Звездная ночь».

Примечательна также эпистолярная дискуссия, разгоревшаяся осенью 1889 года между Ван Гогом, Гогеном и Бернаром по поводу «современной религиозной живописи», образцы которой пытались создавать последние, Ван Гог же был настроен крайне критически, возмущенный тем противоречием, которое видел между ними и собственными исканиями в области искусства, основанного на реальности.

В январе 1890 года в «Mercure de France», крупнейшем во Франции журнале, писавшем о современном искусстве и литературе, вышла хвалебная статья молодого критика Альбера Орье, посвященная творчеству Ван Гога. Статья относилась к задуманной им серии «Les Isolés» – «Одиночки» – и представляла Винсента художником, близким символистам (приверженцем символизма был и сам автор). Винсент, судя по его письмам чрезвычайно польщенный статьей, тем не менее попросил «г-на Орье не писать больше» о его живописи.

Весной 1890 года Винсент начинает подумывать о том, чтобы покинуть лечебницу, а вместе с ней и юг, не оправдавший его надежд. Тео находит доктора, готового взять на себя присмотр за его братом, не мешая ему при этом работать, – Поля Гаше из деревеньки Овер-сюр-Уаз, в тридцати километрах севернее Парижа.

772. Br. 1990: 775, CL: 591. Тео Ван Гогу и Йо Ван Гог-Бонгер. Сен-Реми-де-Прованс, четверг, 9 мая 1889

Дорогой Тео,

спасибо за твое письмо. Ты совершенно прав, г-н Саль вел себя безупречно в этом деле, я очень ему обязан.

Я хотел тебе сказать, что, по-моему, поступил правильно, отправившись сюда, – прежде всего при виде повседневной жизни сумасшедших или помешанных в этом зверинце от меня отлетает смутная тревога, страх перед этим. Я понемногу начинаю смотреть на безумие как на обычную болезнь. Перемена окружения, как мне кажется, тоже идет на пользу.

Насколько я знаю, здешний врач склонен полагать, что у меня был приступ эпилептического свойства. Но я не расспрашивал его.

Получил ли ты ящик с картинами? Хочу знать, пострадали они или нет.

У меня готовятся еще две – фиолетовые ирисы и куст сирени. Два сюжета, подсмотренные в саду.

Мысль о том, что я обязан работать, настойчиво возвращается ко мне, и думаю, что работоспособность в полной мере восстановится довольно скоро. Вот только зачастую работа настолько поглощает меня, что я вечно рассеян и неловок и не могу справиться со всем остальным в жизни.

Не буду писать тебе длинное письмо – я постараюсь ответить на письмо моей новой сестры, очень тронувшее меня, но не знаю, смогу ли это сделать.

Дорогая сестра,