Выбора у Корцы не было. Он встал и, пройдя твердым шагом по проходу между лавками, поднялся по каменным ступеням, встал перед Распутиным и открыл рот.

Напрягся, предчувствуя боль.

Григорий, подойдя к нему, поднял потир и стал лить вино в рот Руна.

Кроваво-красная струя разом наполнила его горло.

К его удивлению, напиток этого черного причащения не жег его. Наоборот, Корца почувствовал тепло, разливающееся по всему его телу. Он почувствовал прилив здоровья и новых сил; все это произошло настолько быстро, что его до сих пор застывшее в покое сердце забилось — а такого с ним не происходило уже много столетий. Чувствуя дрожание сердечной мышцы в груди, Рун понял, что было подмешано в вино, которым его причащали, но по-прежнему не отворачивал лицо от струи, изливающейся из потира. Она наполняла его, утоляла неутолимый внутренний голод. Корца почувствовал, что раны, открывшиеся в бункере, закрылись. Но самым лучшим было то, что он глубоко погрузился в негу и наслаждение.

Он застонал, растворяясь в них.

Григорий, держа в руках потир, отступил на шаг назад.

Все вокруг Руна колыхалось словно на волнах, а он изо всех сил старался объединить слова во фразы.

— Ты не…

— Понятно, я не такой святой, как ты, — закончил за него Григорий, нависая над осевшим на каменный пол Руном. — С тех пор как меня отлучили от твоей любимой церкви. А поэтому вино, которым я причащаю свою паству, питает и укрепляет ее. Человеческой кровью.

Рун унесся в прошлое, мир вокруг него перестал существовать, и он остался наедине со своей вечной епитимией.

Приникнув к горлу Элисабеты, Рун глотал ее кровь. За долгие годы, в течение которых он считался молодым сангвинистом, Корца никогда не ощущал своим языком ничего подобного этому столь обогащенному железом напитку — если, конечно, не считать ту первую ночь, когда он стал проклятым, вкусив грязной стригойской крови.

Паника от этого богохульного действа придала ему силы для того, чтобы не захлебнуться в волнах этого кровавого прилива и сохранять поле своего зрения ясным. Биение его собственного сердца, ускоренное приливом ее крови в его жилы, замедлилось… еще больше замедлилось… и остановилось.

Элисабета лежала под ним, ее мягкое тело казалось золотым в свете камина. Черные волосы разметались по кремовым плечам и по каменным плиткам пола.

В комнате стояла мертвая тишина. Но такого не могло быть.

Ведь он всегда слышал равномерное биение ее сердца.

Шепотом он произнес ее имя, но на этот раз она ему не ответила.

Ее голова была откинута на сторону, и это делало видимой кровавую рану на ее горле. Рука Руна потянулась ко рту. Впервые за много лет он нащупал в нем клыки.

Это сделал он. Он взял ее жизнь. Ослепленный порывом страсти, Рун перестал быть собой, хотя до этого был уверен в своих силах — особых силах, на что всегда упирал Бернард, — был уверен в том, что не нарушит эдикт, обязывающий всех членов его Ордена соблюдать непорочность и целомудрие, дабы не давать волю зверю, дремлющему внутри каждого из них.

И что в результате? Он оказался таким же слабым, как и другие.

Рун смотрел на неподвижное тело Элисабеты.

Гордыня убила ее, так же как и его зубы.

Он положил ее остывающее тело на свои колени. Ее кожа сейчас была еще более бледной, чем при жизни, длинные ресницы чернели на белых щеках. Ее прежде красные губы сейчас были розоватыми, как ручка новорожденного младенца.

Рун качал ее на руках и плакал над ней. Он нарушил все запреты, все предписания. Он дал волю дикому животному, таившемуся у него внутри, — и пожрал свою возлюбленную. Рун представлял себе ее трепетную улыбку, ее озорные глаза; вспоминал ее искусство врачевания, представлял себе, сколько жизней она бы спасла. А вот теперь она, безжизненная и опустошенная, сама лежит перед ним.

Рун представил себе печальное будущее ее ребенка, лишившегося матери.

И все это сотворил он.

Вдруг на фоне шипения и потрескивания камина раз дался невнятный глухой звук. Потом долгий выдох…

Она жива!.. Но ненадолго. Возможно, только лишь на столько, чтобы успеть спасти ее. Сколько раз он терпел неудачи в подобных ситуациях и сколько способов он перепробовал! Но сейчас он должен постараться.

Такое действие было запрещено. Оно нарушало его наиважнейшие клятвы и обеты. Но ведь он уже нарушил свои пастырские обеты, заплатив за это страшную цену. А эта цена возрастет еще больше, если он нарушит еще и клятвы сангвинистов.

Наказанием за это для него будет смерть.

Ценой, которую заплатит она, будет ее душа.

Первый закон: сангвинистам не дозволено создавать стригоев. Но Элисабета ведь и не станет стригоем. Она соединится с ним. Она будет служить церкви так же, как и он; она будет заодно с ним. Будучи сангвинистами, они оба будут бессмертны. Очередное падение ему не грозит.

Биение ее сердца становилось все слабее.

Времени у него было совсем немного. Почти нисколько. Он полоснул серебряным ножом по своему запястью. И шипение, и ожог чувствовались намного сильнее — ведь теперь он уже больше не был святым. Его кровь, уже будучи смешанной с ее, буквально била ключом. Он поднес свое запястье к ее рту. Капли крови падали на ее бескровные губы. Он осторожно приложил свои губы к ее губам и раскрыл их.

Прошу тебя, моя любовь, молил он.

Пей.

Соединяйся со мной…

Рун проснулся от голода; он лежал на холодном мраморном полу, острия его клыков врезались ему в язык.

Проклятое вино Григория было смешано с человеческой кровью. В душе Рун боролся против такого предательства и вероломства. Но его тело, даже сейчас, требовало еще, настоятельно требовало еще.

Его уши уловили биение двух сердец, доносившееся из задней части храма.

Корца с трудом поднялся на ноги. Его шатало от желания, его неумолимо поворачивало туда, где кипела жизнь, как головку цветка, тянущуюся к солнцу.

— Не отрекайся от своего истинного естества, друг мой, — искушающим шепотом произнес Григорий, остановившись позади него. — Такие скоропалительные решения никогда не доводят до добра. Дай свободу зверю, запертому у тебя внутри. Ты должен погрязнуть в грехе, для того чтобы раскаиваться потом так глубоко, как этого требует Бог. Ведь только тогда ты и приблизишься к Всевышнему. Так что не старайся устоять перед соблазном.

— Я не поддамся соблазну, — с хриплым выдохом произнес Рун.

В ушах у него звенело, в глазах стоял туман, рука, лежащая на кресте, дрожала.