Тут во дворе появляется папа и приглашает на прогулку: целый день на веранде сиднем просидел, надобно малость поразмяться. И вот они втроем: профессор, Талис и Лига идут по гладкому асфальту — обсаженному пышными дубами шоссе — в сторону Пилсмуйжи. Над Ливозером курится туман. Там хорошо берут лещи, уверяет папа. Еще лет эдак двадцать назад они оба с Хинценбергом катались по озеру, ставили удочки и жерлицы, но охотней всего ловили на дорожку. Старый Хинценберг на глаз определял, в каком омуте какая рыба кружит.

А вот справа у дороги сарайчик с углами, сложенными из цельных камней. Здесь в девятьсот пятом году революционеры прятали оружие.

— Из чего вы тогда стреляли, папа, из карабинов или охотничьих ружей? — спрашивает Таливалдис.

Профессор делает вид, что не слышит (в пятом году он оружием не интересовался, его оружием была скрипка).

— Перейдем к вопросу, почему дубы так медленно растут и набирают толщину. Вон дубовая роща, которая спускается с горы Пилсмуйжи до самого озера. Во времена моего детства эти деревья были точно той же высоты и толщины, что и сейчас. Земля, что ли, тут слишком скудная?

На обратном пути они сворачивают мимо церкви на Ванагский погост навестить дедов и прадедов. Карлине обсадила могилки цветами, цветут петуньи и герани и еще какие-то усатые вьюнки.

Лига думает, что было бы красивей обложить холмики зеленым дерном, но папа отвечает, что это дело Карлине.

«Кто будет убирать, когда Карлине сама сюда переедет? — думает профессор, — Меня-то устроят на Лесном кладбище в Риге, на видном месте, я уже приглядел его».

Уходя по аллее с кладбища, Лига останавливается у высокого памятника, похожего на ствол сломанного дерева.

— Müller Hans Mandelberg, — читает Таливалдис.

— В моей молодости он был владельцем той мельницы, что наверху, — говорит папа. — Немецкий колонист.

— А внизу на плите: Frieda Mandelberg, родилась 6 мая 1886 года, умерла трагической смертью 2 августа 1904 года.

— Ей было только восемнадцать лет, — удивляется Лига, — и умерла трагической смертью. Странно, что с ней случилось?

— Люди говорили, под поезд бросилась, — не останавливаясь возле памятника, говорит папа. — Идем, идем…

— Погоди, какое сегодня число? — считает Талис. — Второе августа. Выходит, шестьдесят пять лет назад. Не странно ли, что это случилось ровно шестьдесят пять лет назад?

— Да ну! — удивляется папа. — Неужели столько времени прошло? Шестьдесят пять лет…

До «Ванагов» профессор не произносит больше ни слова. Лишь постукивает палочкой и мурлычет песню Дарзиня: «Розы рвешь пока без волнения, в косы заплела их без умысла. Пройдет день-другой, покраснеешь ты, когда в роще он тебе встретится». Видать, вспомнил былое.

— Для папы такая дорога слишком утомительна, — жаловался позднее Талис жене. — Зря не поехали на «Москвиче».

Когда отец уже лежит в постели, в дверь стучится Талис. Ему-де хочется еще немножко поболтать. Папа несколько удивлен, поспешно прячет под подушку какие-то бумаги и спрашивает:

— Разве мы не наговорились за день?

Таливалдис присаживается на край постели и после небольшой паузы берет быка за рога:

— Хотел тебе сказать, что приступил к работе над диссертацией, Тесть берет на себя научное руководство.

— Ну и прекрасно, — отвечает отец без особого энтузиазма. — Давно пора, чего ты тянул столько времени?

— Не мог найти тему. Писать просто так об известных всем материях не в моем характере. Надо было найти нечто эдакое, что вызвало бы всеобщий интерес, всколыхнуло научные круги.

— Ну, ну!.. Наверное, Зиле тебе ее подбросил?..

— Не Зиле, а я сам… Великолепная тема.

— И как звучит твоя тема? (Так спрашиваю я в консерватории.)

— Редкий памятник неолита в Латвии. Пещера Пастредес.

Папа на какое-то мгновение онемел. Смотрит на сына — и ни слова. Затем ему начинает казаться, что сын увеличивается в объеме, растет, становится все больше и больше, а вместе с ним и кровать, на которую он присел, и стол, на который он оперся своей исполинской рукой. Под конец папа чувствует, что сам он тоже разбухает и как-то незаметно начинает парить. Профессор был человеком масштабных действий, однако на такой размах, какой только что продемонстрировал его старший сын, папа в своей жизни еще не отважился, разве что в тот единственный раз, когда в консерватории голосовал против заведующего кафедрой и сам сел на его место.

— Как ты это сделаешь? — спрашивает папа, когда все вокруг снова приняло прежние очертания.

Кто тверд умом, кто крепок волей,

Дорогу спрашивать не будет.

Сквозь лес дремучий к светлой доле

Он сам себе тропу прорубит, —

в детстве ты меня заставлял каждый вечер прочитывать этот стишок вместо «Отче наш», — говорит Талис. — Но на сей раз тебе придется немного мне помочь. Ни Зиле, ни Ноллендорф ничего не должны знать о мамонтовом деде. По крайней мере, до тех пор, пока я сам не найду и не осмотрю эту пещеру.

— Но как ты ее найдешь? — шепчет папа. — Не слишком ли рискованно?

— Я уже два раза проделал тщательнейший осмотр местности. Воспользовался твоим «Москвичом», прости, но иначе к «Пастредес» не подобраться, это совершенно вымерший угол, туда не ходит ни один автобус. Я вел поиск концентрическими кругами, начиная с дорожного мостика, который ведет через Скалюпе. С одной стороны большака там крутой скалистый склон, наверху которого стоят развалины хутора «Пастредес», а под кручей петляет через лес Скалюпе. На дороге я встретил старую тетушку. Она действительно припомнила, что среди пиленцев шли разговоры о какой-то подземной пещере, в которой якобы водятся странные черные звери, но где она расположена, этого, мол, никто не знает. Разве что Янис Пастреде, он при немцах в ней прятался. Но потом он аккуратно засыпал вход породой и засадил кустами да деревьями. Я должен был определить, где, исходя из геологических данных, могла бы находиться пещера. В своем письме мамонтов дед упоминал об обвалах. В пещере — надо полагать, она тянется в длину на несколько десятков, а то и сотен метров — кое-где имеются обвалы.

В поисках обвалов я исходил вдоль и поперек сначала правый, затем левый берег Скалюпе, но ни на круче, ни у ее подножия характерных воронок не нашел. Вскоре, однако, я обнаружил нечто другое, не менее интересное. Пробираясь через кусты по руслу прохладного и хрустально чистого ручейка вверх, я вдруг остановился в полном недоумении. Ручейка не было, он исчез, дальше тянулось лишь заросшее сухой травой ложе. Я поковырялся в осоке. И точно: оттуда бил родничок.