когда никто не сумеет этого сделать, выстоять в любви, о которой учил. Это открылось тебе не сразу, Иисус, не сразу, не правда ли, ты узнавал об этом кое-что еще в животе матери, потом многое в улыбках евреев, которые смеялись тобой в своем горе без детей, которых убили, когда Ирод искал тебя, Иисус, не так ли, о, ты очень многим обязан всем этим людям, которые бьют тебя сейчас и поносят, очень многим, ты всем им обязан, пусть они отдохнут на тебе, Иисус, пусть поучат тебя, ведь у них не было детей, чтобы учить кого-то прежде. Это открывалось тебе, это твое знание бесконечности, в голодных песках пустыни, когда уж не понимал ты, что сон, а что явь, и в умении твоем от матери и от Урии лечить людей; Урия, часто рассказывала Мария, умел все это делать даже лучше, чем ты, умел БОЛЬШУЮ ВЕРУ, да и вообще это знание о вере было придумано тоже не тобой, тебе все это открывалось в молитвах и проповедях, когда ты болел ими, что же, Иисус, молись и сейчас о врагах твоих, молись и сейчас, потому что возможно, потому что нужно спасти их от греха их по неведению. Иисус стал говорить молитву, но его повели к Пилату. Тот стал спрашивать, он был доволен ночью с женой, ему нравились глаза связанного, он даже немного приказал его помыть из своей полоскальницы, помыть с благовониями, потому что связанный очень плохо пах и это раздражало Пилата, а он хотел быть справедливым, потому что сегодня ночью его молодая жена уснула в усталости под ним, а это случалось редко, очень редко в этой изматывающей жаре, евреев, где нет у этих грязнуль наших славных серных бань, когда тебя помнут рабы, и ты полон сил, и нечего даже думать, что ты не справишься со своей молодой женой, нечего даже волноваться, не то, что здесь, когда мокрые простыни липнут к тебе потом и запахами усталости и зноя даже в ночи, и песка, который хрустит на груди твоей молодой жены, когда ты хочешь попить ее сосок.

В чем виновен этот человек, почему так орут за окном, что хотят от меня, что я должен сделать?

ОНИ-ХОТЯТ-ЧТОБЫ-ТЫ-ОТДАЛ-МЕНЯ-НА-КРЕСТ-И-ТЫ-СДЕЛАЕШЬ-ЭТО-ДА. НО-ПОЧЕМУ-ВЕДЬ-ТЫ-НИ-В-ЧЕМ-НЕ-ВИНОВЕН-ЭТО-НЕВАЖНО-ТАК-НАДО-СДЕЛАЙ-ТАК-УМОЙ-РУКИ-СНИМИ-С-СЕБЯ-ВИНУ-А-ТО-НЕ-СМОЖЕШЬ-ЛЮБИТЬ-МОЛОДУЮ-ЖЕНУ-ПУСТЬ-ОНИ-ВОЗЬМУТ-ЕЕ-НА-СЕБЯ-ПУСТЬ-КРОВЬ-МОЯ-БУДЕТ-НА-НИХ-И-НА-ДЕТЯХ-ИХ-РАЗ-ОНИ-ХОТЯТ-ТОЛЬКО-БУДЬ-МИЛОСЕРД-СДЕЛАЙ-ВСЕ-ЭТО-СКОРЕЕ-ЧТО-БЫ-СКОРЕЕ-КРЕСТ.

Глава двадцать седьмая

Жизнь-для-смерти

Хорошо, что боль от шипов в висках отвлекает от запахов уксуса и желчи, глушит крики евреев, дает своей остротой силу не пасть в припадке на землю, на песок горячий здесь на Голгофе, где много крови, мочи, вина и пота язычников перемешано с калом коней и ослов, с СОЛЬЮ их, проступившей под белым солнцем, да, хорошо, что есть этот венец из терний, который можно шевелить-впивать кожей головы, чтобы соль крови убирала привкус страха и этой проклятой желчи, которую они зачем-то дали пить.

Руки пробьют быстро, хорошо бы это сделал вон тот рыжий, он лучше всех их стоит на ногах, хотя пьян так же, как они все, пусть бы это сделал он, он ловок и силен, и деловит как-то, он и меня бил ДЕЛОВИТО и точно, не то, что все эти в каком-то пьяном совокуплении со своим страхом, да, хорошо бы этот, он не противен мне, мне было бы проще его ЛЮБИТЬ, э, малыш, опять ищешь полегче путь, сам ищешь, а как ученики и все? Он улыбнулся, и его так и укладывали улыбающегося на крест, чтобы прибить здесь на земле, а потом с гиканьем поднять пугалом над дорогой.

Прибили небольно.

Прибили хорошо, и он обрадовался, что все обошлось, что он сумел претерпеть с не очень большими усилиями, что страсти человека на кресте не так уж невозможны, как казалось ему всегда, и огорчало его всегда, потому что слишком серьезным было бы для его народа это испытание любить все же всех и всегда, когда так больно, слишком серьезным и мучительным, а ведь он думал лишь об их спасении. Подняли.

Тело ринулось вниз, и он даже подхватил немного большими пальцами рук гвозди, чтобы не оборваться и не упасть на орущих внизу пьяных. Они кричали там очень громко, кидались в него грязью, мочились, как псы, задрав ногу у его столба, у основания его креста. Ему сделалось нестерпимо обидно за себя, за свою науку для них, которые так жестоки и несправедливы там, внизу, у его ног. Эта обида невольно стала расти к ненависти, и он даже почуял некоторое облегчение в этой неистовости, которая поднималась в нем, делалась сладким презрением, легким недоумением к недоумкам, ЛЕГКОСТЬЮ принять так смерть, он подмигнул даже распятому рядом разбойнику, который тоже поносил его, ищя собственного облегчения в смерти.

Потом он увидел там далеко своих, которые плакали, но все же не признались в нем, на крест вместе с ним не пошли, и к ним тоже пришло сладкое осуждение, пришло и ушло, оставив большую белую пустоту, которую надо было заполнить чем-то, иначе туда стучит уже ненависть и облегчение в ненависти. Эта пустота билась в нем и страхом, что он ОБМАНУЛ ВСЕХ, что учил возможности любить и отдать рубашку побивающему тебя, учил и говорил, что это единственно праведно и спасительно, и вот сам не смог, сам ищет спасения в ненависти, ОБМАНУЛ всех, ЛЖЕПРОРОК. Этот страх вился в нем вместе с презрением к себе, к своему уму, к своему умению знать чужие мысли и знать, что и твои приходят к тебе извне, от бога, что нет тебя самого, а есть ты лишь в единении с отцом, с которым ты одно. Это было хорошее презрение, презрение человека к самому себе, обманувшего себя, ведь знал ты, вероятно, всегда, что не сможешь суметь эту любовь, знал, а все же учил других, обличал других, ярился в экстатике проповеди. Этот страх, что обрек свой народ на невозможную ложь, и это презрение, что был всегда сам лицемером, что в тайне своей молитвы знал всегда, что не сможешь любить распинающих тебя, ЭТИ ДВОЕ и ОН, ТРЕТИЙ, забивались ему через глотку запахами и тоской, жарой и криками, которые оседали в него песком, забивались-пробирались засыпать могилой живое его сердечко.

И он закричал свою молитву ГОСПОДУ: Или! Или! Лама савахфани? То есть: Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?

И пришла к нему радость ЛЮБВИ и жалости ко всем тем, кто стоял внизу Пришла радость и уверенность еще и потому, что вернулась ЛЮБОВЬ в молитве, в мольбе и