– Дай срок, он будет кандидатом в члены Политбюро!

– Макарцев? С его-то мнительностью? Как говаривал президент Кеннеди, я позволю себе заметить, не вступая, однако, в спор: если он и будет еще кем-нибудь, так только кандидатом на удаление простаты.

– Послушай, Антоныч! – взмолился Раппопорт. – Загни свои мысли в другом направлении! Макарцев лежит с инфарктом.

– Вот как? Допрыгался?

– А его сын, напившись, сбил двоих. Если будет суд, дадут полтора червонца.

– Убийство? Сын ответработника? Пускай сидит на полную катушку! Не проси!

– А в принципе? В принципе можно? Учитывая, что законов нету.

– Нету? Наоборот, у нас их слишком много! Одни для массы, другие для верхушки, третьи для холуев, четвертые для иностранцев, пятые…

– Значит, можно? Так сделай! Не для Макарцева, для меня…

– Да он соки из тебя пьет! Гнешь спину, а он наживает капитал. С неграми на плантациях так не обращались!

– Пусть так… Мы в возрасте, когда пора думать о Боге… Помоги!

– И твой Бог – Макарцев? Ладно, в рот вас всех долбать! Только ради нашей дружбы, зека! – Сизиф Антонович в сердцах плюнул, и собака встревоженно посмотрела на хозяина.

– Хорошо, ради дружбы… Но учти, Макарцев тебе тоже пригодится…

– Зачем?

– А Ленинскую премию получить хочешь?

– Под какое место я ее подсуну, твою Ленинскую? И зачем мне Макарцев? Напечатает очерк под названием «Подвиг профессора Сагайдака»? Рекламы мне не надо. Если я захочу получить Ленинскую премию, я найду, у кого помассировать железу. Вот если бы мне напечатать статью о моем новом открытии! Но из этого ничего не выйдет.

– О каком открытии?

– Я открыл Основной Закон Сагайдака: у ответственных партийных работников сексуальная импотенция и импотенция политическая есть сообщающиеся сосуды. Одна перетекает в другую.

– Неужто? – поднял нестриженые брови Раппопорт. – Это ты открыл?

– Я! А кто же? За этот закон я сорвал бы Нобелевскую. Теоретически я уже разработал путь лечения, только никак не могу его проверить экспериментально. Я предлагаю лечить импотенцию путем отказа от политической карьеры. Но никто из тех, кому я намекал, не хочет отказаться. Как же я проверю?

– А на кроликах нельзя?

– На кроликах – нельзя. Боюсь, Нобелевскую мне не дадут.

– Ну как тебя утешить? – печально проговорил Яков Маркович. – Ты и сам понимаешь: эта клетка – клетка для всех…

Бесшумно вошла Алла с подносом. Она поставила на стол три малюсенькие чашечки из китайского фарфора, чайник и сахарницу. От чайника шел аромат. Алла опять уселась на пуф рядом с ними.

– Умница, – похвалил Яков Маркович. – Ах, умница!

– Сейчас я тебе налью, – сказал Сизиф Антонович. – Ромашечный чай на ночь очень хорош как снотворное, и никакой химии.

Молча они выпили чашечки по две. Яков Маркович пил с двойным удовольствием, любуясь Аллой, сидящей напротив него. Допив, он кряхтя поднялся.

– Все, дети мои! Или завтра на работу мне не надо? И ты устала, детка… Прощай, божество!

Он поцеловал Аллу в одну щеку, потом в другую, всю ее обслюнявив. Она обвила руками его шею, прильнула к немy. Яков Маркович, сутулясь, двинулся в коридор. Болонка устало поднялась и пошла следом за Раппопортом до двери. Сизиф Антонович подал ему пальто.

– Спасибо, сиделец, – Раппопорт ткнул его кулаком в живот. – Ты настоящий…

– Ладно! Сказано в Писании: не шаркай ножкой! Такой день сегодня. Вернее, теперь уже вчера… Разве я мог тебе отказать?

– А какой день?

– 17-е апреля! Нас в этот день родилось двое: Хрущев и я.

– Поздравляю.

Раппопорт открыл дверь. Сагайдак в халате высунулся на площадку, пошарил в отверстии почтового ящика. Все жильцы ходили за почтой вниз, кроме Генерального импотентолога.

– Он еще чего-то ждет, – заметил Яков Маркович. – А у меня, зека, чувство, что я сам живу в таком ящике. Иногда открывают щель, и в щель я вижу мир. А потом снова сижу в темноте… И читаю газеты, которые мне в него заталкивают…

– Иди ты знаешь куда? Спать!

– Намек понял, – Яков Маркович стал медленно спускаться по лестнице.

Алла постелила постель и легла. Собака спала у нее в ногах, повизгивая во сне. Сагайдак принял душ, не надевая халата, прошлепал по комнате и плюхнулся в постель. Алла взяла с тумбочки банку с благовонным маслом и, налив немного себе на ладонь, стала растирать Сизифу Антоновичу тело, начав с ног и медленно поднимаясь до самой шеи. Изредка она щекотала его и целовала, а он морщился, делая вид, что ему неприятно. Дойдя до шеи, Алла, поднатужившись, перевернула свое недвижимое имущество на живот и, налив еще немного масла, снова прошлась от ног до шеи. Когда процедура была закончена, Сагайдак открыл глаза. Алла тихо легла на спину рядом с ним и, опустив веки, ждала. Сизиф Антонович налил в ладонь масла и стал растирать тело жены в такой же последовательности.

После массажа они заснули, довольные друг другом, и спали спокойно, ровно и долго.

Сироткина из последних сил боролась сама с собой. Но это каждый раз оказывалось бессмысленным, и она сдавалась.

Утром она вставала, варила кофе, приводила себя в порядок, забегала в парикмахерскую причесаться или положить бесцветный лак на ногти, потом спешила в редакцию. Она глядела на часы и говорила себе гордо: вот прошел еще час, а об Ивлеве я ни разу не подумала. Значит, проходит. Скоро я его вообще забуду, встретив в коридоре, усмехнусь и подумаю: и чего в нем особенного? Зачем он мне и я ему? Мужик как мужик, неряшливый, и рост не длинный, а мне нравятся длинные. И эгоист, каких свет не видывал.

Встретив его в коридоре, Надежда едва заметно кивала в ответ на его коротко брошенное «Привет!» и спешила пройти мимо, будто куда-то торопилась. Вечером у нее тоже всегда были дела: магазины, кино, подруги и, между прочим, лекции в университете, на которых тоже иногда приходилось показываться. Летом Сироткиной предстояло наконец защитить диплом.

Усталая, она заглядывала в комнату к отцу. Он приходил поздно и долго сидел за столом, читал, ложился, опять вставал, бродил по комнате. Она заходила к нему перед сном, целовала его в полысевший затылок, спрашивала, не опоздал ли он утром в бассейн из-за того, что она проспала и не сварила ему кофе. Нет, в бассейн он не опоздал. Он любил дочь, после смерти матери любил, пожалуй, вдвойне. Он ласково хлопал ее по попке, как маленькую, и говорил: «Ну, ступай! Я еще повожусь…»

Надежда принимала душ, мазала лицо ночным кремом, мгновение с усмешкой любовалась на себя в зеркало (такой кадр пропадает!), надевала пижаму, недавно для нее привезенную старым приятелем отца из Брюсселя, и, швырнув на подушку недочитанный «Новый мир», проскальзывала под одеяло. Открыв журнал, она не читала его, а, положив на лицо, быстро вспоминала прошедший день – плюсы и минусы. И гордилась собой: ни разу надолго об Ивлеве не задумалась. А стоя вечером под душем, даже не вспомнила, как они стояли под душем в новосибирской гостинице. Значит, все проходит. День – как год, год – как вечность.