– Сержант лейб-гвардии Семеновской – Алексей Трегубов, был курьером к тебе послан, да возле Ясс сшибли меня с лошади…

Ливень разогнал любопытных, а русские всё мокли под дождем. Наконец издалека показалась пышная кавалькада – это ехали на поклон барские конфедераты во главе с графом Марианом Потоцким. Распахнулись полы шатра, к ним вышел сам Эмин-паша в богатой лисьей шубе. Потоцкий спрыгнул из седла и, опустившись в грязь на колено, облобызал края визирских одежд:

– Вся польская нация повергает себя под защиту лучезарного, непобедимого и святейшего Магометова знамени, которому всемогущий Аллах да ниспошлет совершенную победу над русскими. За мной идет восемьдесят тысяч войска! Мы согласны подарить султану все православное быдло со скотиною и всем имуществом. Но взамен просим вас отдать нам два города – Смоленск и Киев.

Эмин-паша с нехорошей улыбкой показал на Обрескова:

– Вон стоят русские! Скажи им об этом сам…

Алексей Михайлович плюнул под ноги магната:

– Честолюбие мерзкое, граф, помутило остатки разума твоего. Даже из темницы Эди-Куля знаю, какую вы, конфедераты, беду на своих же сородичей накликали. Или мало вам набега татар на Подолию? Так ступай на турецкий майдан, граф: там янычары сестрами твоими торгуют… Прочь от меня! Уйди…

Осрамленному графу визирь сказал, что Румели-паша уже назначен «сераскиром польской Подолии».

– Несчастная жертва раздоров! Тебе не кажется ли странным, что я не гоню тебя палками? Не стыдно тебе утверждать, будто за тобою движутся тысячи конфедератов? Где же они? Покажи их мне. Или вот эти полупьяные молодые люди, что прискакали сюда ради праздного любопытства? – Визирь отмахнулся от Потоцкого, сам подошел к русским. – Сейчас я распоряжусь, – сказал он Обрескову, – чтобы поставили сухую палатку и дали вам постели. Не сердись на меня, посол: ты и твои чиновники будут казнены позже! Я сам не хотел бы этого, но янычары не простят милосердия моего…

– Господи, помилуй, – взмолился Алешка Трегубов.

– Не переживай, – ободрил его Обресков. – Я хорошо изучил турок и знаю их армию. Первый удар бывает потрясающей силы, такой силы, что все вокруг трещит. Но ежели этот изначальный удар выдержать, тогда османов трудно воодушевить к новым битвам.

Трегубов ежился под ободранным мундирчиком:

– Эвон, янычары-то уже и палатку нам ставят.

– Погоди – еще и вина поставят. Чем больше их ярость вначале, тем больше их слабость конечная. Мы победим – верь!

– А в Питерсбурхе-то масленица, гуляют люди.

– Блины со сметаной от тебя не убегут… сыт будешь!

Бурный ливень смыл с кольев баранье сало. Не сумев устрашить русского посла, турки вернули его в темницу Эди-Куля.

* * *

Крым-Гирей задержался в Каушянах, не распуская армию, и на вопрос де Тотта, почему бы не навестить Бахчисарай, ответил:

– Я жду, когда дуралей Эмин-паша двинется со своей голытьбой к Днестру, чтобы повесить его на воротах Хотина.

– Вы не боитесь, что здесь есть шпионы визиря?

– Если и так, пускай слушают…

Очень далекий от мусульманской ортодоксии, хан пригласил барона в свой походный гарем. Перед этим врач его, грек Сирополи, дал его светлости крепкую возбуждающую микстуру.

– Доверие Александра Македонского, – шепнул де Тотт, – к своему врачу Филиппу закончилось…

– Я знаю, чем оно закончилось, – улыбнулся хан. – Но мой лекарь не от визиря, мне его уступил Гика, господарь валашский.

Он провел француза на дачу; пять женщин с открытыми лицами и голыми животами сидели на тахте, тихие и сосредоточенные. Хан разделся перед ними на коврах и с интересом наблюдал за ужимками клоунов. Вдруг лицо его стало серым.

– Кажется, я помру не в скучнейший момент своей жизни!

Де Тотт крикнул, чтобы сразу арестовали Сирополи:

– Этот подлый грек отравил великого хана!

– Нет, – с трудом поднялся Крым-Гирей на ноги. – Не он отравил меня, это сделали другие… Сирополи только дал яд.

Разбежавшись, хан грудью распахнул двери гарема – прямо в зацветающий сад – и громко позвал музыкантов, которые сбежались к нему с инструментами. Крым-Гирей умирал эпикурейцем – без жалоб и стонов. За минуту до смерти он еще хохотал как безумный. А когда умер, скрипки еще пели над ним, бубны еще громыхали и музыканты боялись остановиться… Посол Франции вышел.

– Что вы натворили? – сказал он Сирополи. – Ведь вы лишили империю османов самого талантливого и умного полководца!

В ответ врач показал ему свой паспорт до Бухареста, подписанный великим визирем Эмином-пашой. Шесть лошадей в траурных попонах потащились через тоску ногайских степей, отвозя хана в Бахчисарай, на кладбище его предков. Ногаи вдруг ощутили трагическое одиночество. Барон де Тотт выехал в едисанские раздолья, где разыскал сераскира ногайских орд – Шагин-Гирея, племянника покойного хана. Это был молодой человек с тонким лицом европейского склада. Годы, проведенные им в Венеции, насытили его душу жаждою культуры, но в повадках Шагин-Гирей остался дик, как истинное дитя восточных сатрапий. Он сказал, что не простит туркам:

– Они убили моего дядю, а престол ханов в Бахчисарае превратили в пороховую бочку, на которую страшно садиться. Пришло время поднять все опрокинутое и обрушить все сооруженное. Вы спрашиваете о реальной силе? Но миллионы моих любимых ногаев – вам этого мало? Бренные остатки Золотой Орды, мы еще достаточно сильны, чтобы вести с Петербургом самостоятельный политический диалог. Пусть русские, если хотят, идут к Черному морю, лишь бы они не мешали нам кочевать в этих степях.

– То, что вы говорите, сераскир, это безумно.

– Безумно упрекать человека в безумии, если он говорит правду. Найди мне в степи хоть одно дерево – и я повешу тебя!

Это было сказано страстным языком пылкой Италии; степные ветры разметывали жалкую золу угасающих костров…

Война есть война – отдай ей все и не скупись! Россия спешно снимала кордоны с рубежей, сокращала гарнизоны во внутренних провинциях, отчего сразу оживились разбои на дорогах. Прошла срочная мобилизация: с 300 парней брали сначала одного, потом взяли и по второму. Войска стягивались к югу. Ужасающей нехватки денег в прошлой войне с Пруссией правительство рассчитывало избежать обильным тиражированием ассигнаций…

Григорий Александрович Потемкин, прибыв в армии, мало что понимал. Прежде всего не понимал своего положения. Кто он? Камергер двора, но в чине поручика. Зато придворное звание камергера (по «Табели о рангах») приравнивало его к чину генерал-майора. Однако генералом он и сам себя не считал. Приходилось мириться со скромной ролью волонтера при ставке князя Александра Михайловича Голицына, который и отдал ему первое распоряжение: