Федулов снял с себя рейтузы, извинился за то, что после ночных происшествий их придется простирнуть, поставил в угол черные сапоги. Надев серенькие штанишки и обретя привычный вид, он сразу лишился необычности. Перед Шихиным стоял сутуловатый парень, словно бы сам смущенный своей незначительностью. Не для того ли он и приезжает сюда, чтобы хоть изредка вкусить чего-то запретного, на грани срама и бесстыдства?

— Что-то вы все заторопились? — спросил Шихин без интереса. Он стоял на крыльце в первых лучах солнца, зябко поеживался в отсыревшей за ночь рубахе и прятал ладони под мышками.

— Надо, старик, надо, — отвечал Федулов, затягивая длинноватый ремень. А его жена, покинув сколоченную из горбылей будочку, торопливо катилась к дому на своих колесиках, продолжая что-то одергивать на себе, поправлять, а под конец, нащупав сквозь платье резинку трусов, оттянув ее и звонко щелкнув по пухлому животу, сочла свой утренний туалет завершенным.

— А то чайку бы попили, — предложил Шихин, щурясь на солнце.

— Тут у вас стреляют, — улыбался Федулов, показывая щербатый ряд зубов. — Не по мне все это, ты уж, Митя, прости. А вот и Марсела! Всегда буду тебя помнить!

— Прощай, — она замедленно протянула руку. — Мне тоже вряд ли удастся забыть о нашей любви.

— Да, встречи со мной незабываемы! — воскликнул Федулов и сбежал по ступенькам, надеясь на этом прощание закончить.

— Боже, как мало человеку надо! — скорбно проговорила Марсела.

Федулов споткнулся, поворотив к ней поганую свою морду, но ничего не сказал. Махнул рукой и, путаясь в штанинах, побрел навстречу призывным крикам жены, которая уже с подозрительностью выглядывала из-под куста боярышника, придерживая оттопыренной ногой калитку. Так они расстались. Навсегда. Однако помнить друг о друге Марсела и Федулов будут еще долго, потому что срамное пребывание на чердаке станет частью их опыта. Позор, испытанный нами, помнится ничуть не меньше, чем самые счастливые дни.

Величественно и непогрешимо прошел но кирпичной дорожке Иван Адуев, вынужденно поклонился дому — боярышник заставил. И Марсела вышла следом. Кажется, немного места занимали, а в саду сразу сделалось просторнее, дышать стало легче, да и мысли пошли не столь заскорузлые. Не замечали, как мы робеем перед дураками? Боимся, как бы они не усомнились в наших умственных способностях. Перед нормальным человеком можно дурачиться, перед дураком — ни в коем случае. Опасно.

Выпил чаю и рванул на электричку Вовушка, зажав под мышкой портфель, набитый компрометирующими документами. На этот раз он потерпит поражение. Ничего не добьется, вернется со славой кляузника и, плюнув на все, уедет в Пакистан строить металлургический гигант.

Ушел Васька-стукач. Никто даже не заметил, когда, в какую сторону. Будто и не было его. Оглянулись — нету.

Анфертьев со Светой побрели в лес, да так и не вернулись. Тропинками вышли к платформе Жаворонки, оттуда уехали в Москву.

Сад стоял тихий, опустевший и какой-то очистившийся. То ли после ночной грозы, то ли после отъезда гостей, но появилась в нем приглашающая затаенность. Редкие капли падал и с листьев, птицы, выкупанные в росе, сходили с ума от такого утра, белки шутихами резвились в ветвях, Шаман уносился вслед за гостями, провожая каждого, возвращался, лаял, срываясь на восторженный визг, вопросительно смотрел на Шихина: «Куда они все? Зачем? Ведь нам было так хорошо вместе...»

Ошеверов не мог уйти незаметно — тяжелый грузовик с мороженой рыбой требовал его забот. В промасленном комбинезоне он что-то вертел, крутил, хлопал дверцами, разогревал мотор, потом долго разворачивался в темном переулке.

Но нельзя не сказать еще об одном — Ошеверов опять вскрыл контейнер, вынул плитку морского окуня и быстрой, несколько суетливой походкой направился к крыльцу. Увидев сидящего на ступеньках Шихина, положил окуня на пол и присел рядом. Из сеней вышла Валя.

— Кажется, выжили, — сказала она.

— Похоже на то, — откликнулся Шихин. — Теперь-то уж точно выживем, — он похлопал ладонью по льдистой плитке. — Этой штуки нам на неделю хватит. А то и две.

— Не очень-то радуйся, — Ошеверов потер короткопалой ладонью звенящую утреннюю щетину. — На выходные гости опять соберутся.

— Как?! Неужели все?! — ужаснулась Валя.

— Из нынешних, конечно, не все, но приедут новые... И опять вы что-нибудь узнаете о себе, о своих друзьях, о жизни... Только ружье, Митя, спрячь подальше. А то у каждого найдется повод. Сегодня я стрелялся не только с Игорешей, да и не только я... Бедный Игореша просто под руку подвернулся. А все могло кончиться иначе. Ну, мне, ребята, пора. Столица кушать хочет. Все.

Ошеверов поднялся, окинул прощальным взором сад, дом, полоснул взглядом по небу и, круто повернувшись, зашагал к калитке. Выйдя вслед за ним на дорогу, Шихин и Валя посмотрели, как он влез в кабину, включил мотор, махнул рукой. Машина медленно прошла по переулку, перед Подушкинским шоссе остановилась, пропустив правительственную «Чайку». Какой-то наш вождь тоже заторопился в Москву, видимо, прослышав про филе. И тут же из тумана возникло стадо коз. За ними шла женщина с напряженно застывшим лицом — будто старалась вспомнить что-то очень важное, после чего жизнь ее переменится, она найдет родных, найдет свой дом и детей. Шихин знал, что, пройдя с километр, она развернет коз и погонит обратно и опять будет вспоминать, и не вспомнит.

Возвращаясь к дому, Шихин увидел Кузьму Лаврентьевича. Старик неслышно брел по саду, снимая лицом капли с листьев, босой и сутулый, брел, почти не поднимая ног, охлаждая пылающие ступни о влажную траву. Он был уже выбрит, улыбался, провожая взглядом разъезжающихся гостей, и было в его взгляде понимание.

— Что, струсили ребята маленько? — спросил он.

— А что им трусить?

— Стреляли... В людей целились... Ружье, боеприпасы... Иди доказывай, кто затеял, кто шаги отмерял, кто патроны вкладывал... Ученые. Опасливые. И правильно.

— Когда ж они успели научиться?

— Из воздуха надышались. Все в воздухе есть... Держись подальше — и вся учеба.

— От чего подальше?

— А от всего. От самого себя и то... Не торопись заявить о себе... Ковыряйся, и ладно.

— Чего тут ладного-то? — спросил Шихин с раздражением.

— И выживешь. Оно это... Немного выжило.

— Ну да, ты вот выжил!

— Не, не удалось. Это так... мясо уцелело, а меня уж давно нет. Не кричи про себя, плохо это...

— Значит, заткнуться?

— Говорю же — ковыряйся. Делай свое дело. Сегодня, завтра, утром, вечером... Делай и делай. И хорошо. Не кричи о себе. Ковыряйся. Падай, говорю ему, падай, ты убит... А он в крик...

Кузьма Лаврентьевич прошел мимо Шихина, вплыл в яблоневую листву и пропал из глаз. На секунду среди ветвей мелькнула грустная физиономия Пана и растворилась. Колыхнулись ветви, затуманился ствол, сама по себе переломилась сухая ветка. И все стихло.