– Ладно!

– Семка, о моем деле кончено! Завтра о твоем приступлю к стрелецкому голове Артамону: поручусь за тебя, и ты – стрелец!

– Эк, торопишься к царю за волосы приволочь!

– Сердце болит, когда прячут тебя… женюсь, с женой чужие на двор хлынут: у чужих злой глаз!

Братья пили хмельной мед вплоть до рассвета. Последними ковшами звенели долго. Петруха кричал, плеская мед:

– За мою поруку о тебе, за стрелецкой кафтан твой и саблю!

Боясь медлить, Петруха на масленице в четверток (четверг) послал к купцу Мешкову, Луке Семенычу, сваху. От купца вернувшись, сваха принесла задаток в узле. Развернули плат, а в нем шарф. Шарф был тонкой шелковой ткани с золотными узорами, на концах шарфа – кисти с жемчугом. Сваха сказала:

– Знак доброй, то невестин дар! Нынче же поезжай, Лазаревич, сговорную писать.

Петруха нарядился в малиновый бархатный кафтан, надел шапку новую с собольей оторочкой, звезда на шапке недавнего золочения сверкала ярко на синем бархате верхушки, унизанной по швам жемчугом. Сенька подобрал себе, как отец Лазарь Палыч носил, белый суконный кафтан полтевского покроя с золотными поперечинами на груди. Шапку стрелецкую – околыш бобер стриженый. Ни пистолей, ни карабинов братья не взяли, пристегнули только к кушаку сабли. Ленты через плечо с рогами пороха тоже не надели. Выходя в конюшню, Сенька сказал брату:

– Боюсь, Петра, что сговорную не смогу писать, – давно отвык от письма, а нынче пробовал, да рука тяжка!

– Не велико горе! Чай, у купца свои писцы и видоки запасены.

– Тогда, Петра, пошто мне с тобой ехать на сговор?

– Семка! Ты – дурак, един я, не меньше чести – лишний человек со мной да еще брат.

– А не боишься чужих, кои меня приметят?

– Плюю на все! Сабля при мне… побоятся рот открыть. Едем!

Кони были оседланы, братья поехали. Дед купца Луки Семеныча Мешкова в Ямской слободе держал двор и ямщиков – для того и выстроил дом. Сын его Семен подновил дом, кинул ямщину, избывая большое тягло и повинности, стал купцом. Внук деда Мешкова, Лука Семеныч, жил теперь в дедовском доме вольным хозяином, так как старики, оба, в год черной смерти извелись. На крыльце старого, широко раскинутого дома Лука Семеныч встретил жениха с братом ендовой хмельного меду. Ендову держал приказчик купеческий, а ковш кованый золоченый тускло поблескивал в руках самого хозяина.

– А ну, гости дорогие, за здравие великого государя!

Петруха, сняв шапку, выпил, и Сенька также.

– Другой ковш, любезные мои, за государыню, царицу Марью Ильинишну, пейте!

– Пьем во здравие! – сказал Петруха.

Сенька молчал, но за братом выпил и второй ковш.

– Третий, штоб покатно шел, за Луку Семенова, хозяина, сына Мешкова!

– Пьем!

Пили за жену купца, за дочь-невесту Анну Лукинишну.

– Остачу допивать жалуйте в горницы!

Купец провел братьев в обширные сени и отворил дверь в такую же обширную повалушу. В углу повалуши под образами – стол на двадцать человек, а потесниться – то и больше. На столе – ендовы, сткляницы водки, пива и браги с медами. У стола, видимо в подпитии, подьячий с ремешком у лба, стянувшим корни седых длинных волос. Подьячий в затасканном киндячном кафтане. На кушаке кафтана – чернильница с пером гусиным и песочница медная плоская. Подьячий сидел с краю стола, а глубже и ближе к большому углу – два купеческих приказчика в рыжих сукманах, третий, в синем, пришел с хозяином, сел рядом со своими.

Петруха, сняв шапку, перекрестился в большой угол, где на широкой полке, уставленной лампадами и свечами, горевшими ярко, ряд черных образов: в середине Иисус, а к бокам – угодники. Все образа были черны и просты, кроме одного – Луки Евангелиста: на этой иконе блестел золоченый оклад – басма.[270] Сенька за братом покрестился также, боясь показать свое неверие. Оба они сняли сабли, приставили в угол у двери.

– Жениху и свату первое место! – хмельно повышая голос, крикнул купец, сверкнув крупными зубами.

Петруху пропустили в большой угол.

– А то, жених и сват, с тобой кто будет?

– Мой брат Семен! – сказал Петруха.

Сенька даже вздрогнул, так он отвык от своего имени на людях.

– Коли брат, садись рядом с женихом! – посадил купец Сеньку, сел близко, еще раз, повышая голос, закричал – Гей, вы! По-о-давай!

Рядом с дверью в сени открылась другая дверь – у́же, и понесли на стол бабы и девки в ситцевых и набойчатых пестрых нарядах блины горой, уложенные на блюдо, кринки сметаны, масла, икру на плоской торели, рыб жареных на противнях, заливное и пук чесноку да горшок хрену тертого. Подьячий, тряся бородой, мокрой от водки, закричал детским голосом, звонким и режущим слух:

– Спаси, Господь! И как тут брюшина выдержит? Ух, Бог, помоги управиться!

– Каково придется спине, то и брюшине! – ответил хозяин, наливая всем по широкому стакану луженому водки. – А ну, гости дорогие, единородную и единую дочь пропиваю!

– Где же женишок? – лукаво спросил подьячий, косясь на Петруху и Сеньку.

Ему не ответили. Он прибавил:

– То-то! Брашна много, вина, медов и того боле, а сказка есте: «Воевода в избу, и калачи на стол!»

– Сами не меньше воеводы! Жених наш – боярской сын.

– Ох, ох, до воеводы ехать боярскому сыну – натрет спину! А вот слово тебе подьячего человека, хозяин…

– Ну-у?

– В энтом море богатыри тонут! – Подьячий развел рукой над водкой. – И ведаю я, не впервой. Все мы зальемся, но перед тем, как замокнуть до пупа и лик человечий казить, преже бы было сделать – сговорную исписать… Чернило на поясе, крест на вороту, и голова смыслит.

– Не младени мы! Пивали и мало пьяны бывали, а нынче – масленица, потому и пьем… Зазвонят отцы, кинем все, пойдем каяться.

– Стой, Лука Семеныч! Приказной человек молвит не напусто, – сказал Петруха.

Купец шлепнул по столу рукой, зазвенела посуда:

– Жених – князь! Кто князю непослушен, того казнят. Пиши сговорную!

Гости пили, ели при огнях от образов. Теперь же, по слову хозяина, один из приказчиков сходил на кухню, пришли слуги, расставили на столе зажженные свечи в медных шандалах.

– Добро! – Подьячий из-за пазухи вытащил свиток бумаги, раздвинув посуду, расправил бумагу на столе, перекрестился и, выдернув из узкого горлышка чернильницы смоченное в чернилах перо, прибавил: – За-а-чинаю!