Обливавшийся потом отец Август невольно перевел взгляд на широкое окно приемной, выходившее на площадь, в конце которой высилась громада собора святого Петра. В последние минуты Август уже плохо следил за разговором прелатов. В голове его гудело так, словно она была наполнена горячим, звонким металлом. Он торопился придумать оправдание тому, что сидит здесь один. Американцы, конечно, поймут, что он мог слышать их разговор. Тут, в помещении апостольской секретной службы, это могло окончиться для него худо. Он поспешно вскочил и, перебежав приемную, громко хлопнул дверью.

— Кто тут? — спросил вошедший с другого конца комнаты Уорнер и сумрачно уставился на склонившегося перед ним священника.

— Я к отцу Уорнеру, ваше преподобие, — негромко ответил Август.

Уорнер движением тяжелого подбородка указал на кресло и неприветливо буркнул:

— Подождите… — словно через силу прибавил: — …брат мой. — И снова скрылся в кабинете, плотно притворив за собою дверь.

История шла своим неумолимым путем.

Два лагеря стояли во всеоружии друг против друга: лагерь мира и лагерь войны. Борьба развернулась по всему земному шару; она сорвала все покровы, обнажила все тайны реакции.

Забыв кровавые уроки недавней войны, забыв позор немецкой оккупации, забыв о море благородной крови лучших французов, пролитой гитлеровцами и их пособниками из петэновско–лавалевской шайки, предатели во фраках дипломатов, изменники в потрепанных сюртучках министров и провокаторы в депутатских пиджачках действовали по указке все тех же пресловутых "двухсот семейств", что и прежде. Они объявили преступной самую мысль о том, что Франция никогда не станет воевать со своим союзником и освободителем — Советским Союзом. Отвыкшая краснеть наемная шваль вопила о необходимости лишить депутатской неприкосновенности поседевших в боях за независимость и достоинство Франции, за жизнь и свободу трудового французского народа Кашена и Тореза: ведь это была их мысль — "Франция никогда не будет воевать против Советского Союза!" С бессовестностью американского судьи французский прокурор требовал санкций не только для "Юманите", пустившей в мир эту "крамольную" идею, но и для всех печатавших ее левых газет. Кабинету не стыдно было обсуждать вопрос об этих диких требованиях распоясавшейся реакции. Министры Франции уже не считали нужным скрывать, что у себя, в прекрасной Франции, еще три года тому назад так высоко, с такой гордостью державшей знамя сопротивления фашизму, они приветствовали бы линчевание коммунистов.

Буржуазная пресса изо всех сил раздувала психоз войны.

Этот психоз всходил на дрожжах страха. Главный смысл "войны нервов" заключался не столько в том, чтобы попытаться запугать людей, живущих в народно–демократических странах Восточной и Юго—Восточной Европы и в Советском Союзе, сколько в том, чтобы шантажировать выдуманной опасностью тех, кто жил в границах самих капиталистических стран. Той же цели в самой Америке и в Англии служила и крикливая возня вокруг атомной бомбы. Английские "лейбористы" вместе с американскими миллиардерами визжали от страха утратить преимущества владения пресловутой "тайной" этой бомбы. А единственное, что еще действительно было в этом деле тайной от простых людей, — это то, что день, когда было бы достигнуто соглашение о запрещении атомного оружия и открылась бы возможность применения атомной энергии в мирных целях, был бы днем краха многих капиталистических монополий. Вылетели бы в трубу всякие "короли" электростанций и нефти, "капитаны" промышленности. Монополистическая дипломатия дралась из–за страха своих хозяев потерять военные прибыли от замораживания величайшего научного достижения последних веков и командовать народными массами в Америке, в Азии, в Европе…

Не чем иным, как истерическим, животным страхом вызвано было рычание, издаваемое по другую сторону океана старым бульдогом Черчиллем. Так же как он делал это десять, двадцать и тридцать лет назад, Черчилль пытался скалиться в сторону СССР и грозить ему "священной войной" капитализма. Но и те немногие зубы, что еще торчали в слюнявой пасти бульдога, были теперь вставные. В их силу не верили больше даже его собственные союзники. Недаром же крайняя правая пресса в самой Англии иронически писала после пресловутой речи в Лландэдно: "Наш бывший премьер заявил, что англичане должны были захватить Берлин, прежде чем к нему подошли русские. Это, на наш взгляд, так. Но почему же господин премьер не отдал такого приказа? Ведь тогда только он мог и именно он должен был отдать его!.. Мы вам скажем, почему он его не отдал: потому, что впервые за всю свою историю Англия не была уже первым партнером коалиции. Она была ее третьим партнером!"

На этот раз не соврали даже и испытанные лгуны — консерваторы: британский бульдог был не тот. От него уже очень мало что зависело — и в 1945 году, когда Советская Армия добивала гитлеровцев под Берлином и в Берлине, и в 1948–м, когда мистер Черчилль брызгал старческой слюной в Лландэдно и в последующие годы.

Настало то критическое для капитализма время, когда политическим шулерам уже нечем было прикрыть вопиющую наготу американского империализма. Это была уже откровенная по цинизму борьба за войну, за возможность развязать ее и навязать народам. Потому что под ударами советских разоблачений безнадежно рушились все их попытки выдать стремления к войне за жажду мира. Народы прозрели. Они видели преступников за их грязным делом. Греческие монархо–фашисты воевали с народом американским оружием, на американские деньги, с помощью американских генералов, офицеров и солдат. На американские деньги формировались банды немецко–фашистского сброда для помощи голландцам и французам в их войне с народами Индо—Китая и Индонезии, поднявшими знамя освободительной борьбы. Уже нечем было маскировать отправку военного снаряжения из Соединенных Штатов, стремившихся поддержать пламя войны во всей Юго—Восточной Азии, в Индии, в Бирме, в Малайе. Британская и американская секретные службы уже и не скрывали роли своих эмиссаров в кровавой распре, которую им удалось зажечь на Ближнем Востоке; американские разведчики шныряли по Южной Корее, подготовляя братоубийственную войну и интервенцию против корейского народа, только что стряхнувшего с себя кошмар полувекового японского рабства.

Но повсюду поджигателям противостояли народные массы — повсюду, во всем мире. Погибли безвозвратно миллиарды, вложенные американскими колонизаторами в дело китайской реакции, в преступное предприятие "тигра" Чан Кай–ши, ставшего больше похожим на пыльную шкуру, набитую опилками, чем на "царя джунглей". Великая народная революция выбила из–под этого предателя и его явных и замаскированных ставленников последние подпорки, волна всесокрушающего гнева героического пятисотмиллионного народа заливала последние островки китайской реакции, и над головою старого разбойника уже болталась петля, свитая терпеливыми руками китаянок. Вашингтон скрежетал зубами от бессильного гнева.

Так же последовательно и настойчиво, как они делали это десять, двадцать и тридцать лет назад, советские политики продолжали бороться за мир и отстаивать дело мира.

На Информационном совещании представителей коммунистических партий Жданов доказал, что пресловутый план Маршалла — не что иное, как возвращение к порочному пути, с которого американские монополисты четверть века назад начинали завоевание Старого Света, вызывая к жизни немецкий фашизм как ударную банду американского империализма в Европе. Повидимому, они, эти империалисты, забыли, что их затея привела к осуществлению гениального прогноза, данного Сталиным за полтора десятилетия до описываемых дней: