Закончив техникум в 1933 году, Моисеенко продолжил учебу в Москве. Между прочим – не где-нибудь, а в Институте имени прокурора Стучки, где ускоренно готовили на следователей: так что теоретически он вполне мог познакомиться с Мандельштамом в том же 1938 году, но не в лагерном бараке, а в своем следовательском кабинете.

Получилось, однако, иначе.

14 октября 1935 года Моисеннко был арестован в студенческом общежитии на ул. Кропоткина, 17. В феврале 1936 года, обвиненный в принадлежности к молодежной контрреволюционной организации группы работников «Пионерская правда на радио», он получил свои пять лет ИТЛ, отбывать которые начал в Вяземлаге под Смоленском. Но 7 августа 1937 года состоялся пересуд, увеличивший наказание до 10 лет. Тогда-то и оттуда Моисеенко был отправлен по этапу на Колыму, но до Колымы не доехал: по болезни он был оставлен в пересыльном лагере под Владивостоком, где осенью 1938 года и познакомился с только что прибывшим Мандельштамом. В самом начале 1939 года он перенес тиф и, попав снова в отсев, очутился в Мариинских лагерях. Отбыв там срок, возвратился домой и еще застал живыми отца и мать.

Нам Ю.М. рассказывал: «Эмильевич[745] был гордый человек, он не плакал, не говорил, что погибну. Он хороший был собеседник, интересно было его послушать».

В баню и на прожарку Мандельштам пришел в своем желтом («эренбурговском») реглане, но кожаные вещи в дезакамеру не запускали: они там портились. Отдав пальто, О.М. весь мелко задрожал. Ни скамеек, ничего не было: люди сидели на корточках или ходили взад и вперед. Хамское, безымянное обращение.

Когда крикнули: «Подходите за одеждой!» – Мандельштаму стало плохо, и он упал. Остальные, еще голые, сгрудились вокруг него. Вызвали по телефону медсестру. Кругом все голые мужики, пришедшая медсестра разговаривала с ними грубо, дерзко, зубасто, но так ее лучше понимали. О. М. лежит, не подавая признаков жизни. Спросила: «Кто тут болеет?» Вынула зеркальце – поднесла к носу и машет так рукой: мол, все, безнадежно. Прощупала пульс – и не нашла. Сказала: «Накройте», – и Мандельштама накрыли какой-то шинелью, но только наполовину, до пупка. Пришел начальник смены, и прикатили низкую тележку, но с большими колесами. В это время в другом конце барака упал другой человек – его увезли чуть позже.

Когда Мандельштама вывозили, он не подавал признаков жизни. Отчего Моисеенко и полагал с уверенностью, что видел не обморок, не преддверие смерти, а саму смерть поэта. Ее причиной скорее всего был начинающийся сыпной тиф: руки О.М. дрожали, температура, казалось, была высокой (Ю.М. и сам перенес сыпняк – и почти сразу после смерти Мандельштама – и хорошо помнит эту головную боль и утомленность, и как все будто горит внутри). Но ни дизентерии, ни поноса у Мандельштама накануне не было. Была слабость, точнее, истощение, была и пеллагра: «Никаких мышц, одна шкурка, бесформенный был человек, истощенный – и не съедал свою порцию, боялся!»

Ю.Ю. Моисеенко в 1933 и 1990 гг. Семейные архивы Л. Сапитон-Моисеенко и Э. Поляновского (фото П. Косторомы).

Еще несколько важных свидетельств о последних днях О.М. Одно – в письме 1971 года бывшего зэка Матвея Андреевича Буравлева сестре его покойного друга и тоже бывшего зэка Дмитрия Федоровича Тетюхина:

А вот короткий рассказ отца Всеволода Баталина[747], записанный М.С. Лесманом 14 сентября 1969 г.:

Впоследствии доктор Иоганн Миллер работал на прииске Юзгела на Колыме, где его видела врач Н.В. Савоева[749], которой все мы обязаны спасенною жизнью Варлама Шаламова. В 1940 году, по дороге к месту работы на Колыме, Нина Владимировна провела несколько дней в лагерном общежитии, и одна мойщица посуды водила ее в барак (больничный?) и даже показывала койку, на которой умер О.М.