За утренним кофием на галерее государь, по обыкновению, прочитав мне и графу Адлербергу полученные новые телеграммы, сказал нам под условием хранения в тайне, что получил письмо от наследника цесаревича, который со всей откровенностью высказывает существующее в армии неудовольствие на главное начальство, потерявшее всякое доверие войск.

Наследник убеждает государя принять лично командование армией, назначив меня своим начальником штаба. Государь, читая это письмо, прослезился.

Мысль не новая: она высказывалась уже многими и доходила до самого государя. Казалось даже, что мысль эта улыбалась ему.

Однако ж мы оба, граф Адлерберг и я, сочли долгом совести откровенно представить невыгодные стороны предположения, чтобы государь принял на себя лично исправление испорченного дела и всю нравственную ответственность за дальнейший ход кампании. Да и на чем основано предположение, что дело пойдет лучше с переменой главного начальства армии?

Вопрос этот, конечно, не мог быть приведен в числе высказанных государю доводов; но я уверен, что в глубине мыслей графа Адлерберга не менее, чем у меня, лежало сильное сомнение.

За утренним кофием в присутствии великого князя Владимира Александровича государь снова завел речь о принятии им на себя командования армией. Видно было, что великий князь с тем и приехал сюда, чтобы словесными убеждениями подкрепить письменное заявление наследника цесаревича.

Мне пришлось опять возражать против мнения обоих царевичей, будто стоит только государю облечься титулом главнокомандующего, чтобы все пошло как по маслу. Великие князья легко смотрят на вещи и не сознают всей затруднительности настоящего нашего положения.

По их мнению, нетрудно будет отбросить Мехмета-Али к Шумле и в нынешнюю же осень покончить кампанию. Государь, однако же, не поддается пока соблазнительным убеждениям своих сыновей; он не отверг их окончательно, но сказал, прощаясь с сыном, что до прихода всех подкреплений еще более месяца, что есть время подумать и сообразить.

Сегодня же окончательно решено вызвать сюда князя Дондукова-Корсакова, киевского генерал-губернатора, чтобы поручить ему командование 13-м корпусом, вместо Гана, чувствующего свою старость и бессилие; он же, князь Дондуков-Корсаков, примет и начальство Рущукским отрядом как старший из корпусных командиров.

Исправление должности его в Киеве временно поручается генерал-адъютанту Черткову. Государь чувствует себя хуже прежнего: у него настоящий пароксизм лихорадки, так что после утреннего кофия он лег в постель и уже не выходил в течение дня. […]

Наконец дожили мы до счастливой развязки нашего долгого и томительного выжидания – падения Плевны! Повсюду слышны возгласы «ура!».

Рано утром получена была из Богота телеграмма о том, что, по слухам, Осман-паша намерен сегодня прорваться сквозь наши линии, а вслед за тем пришло известие, что турки устраивают переправы через Вид, что в течение ночи они очистили главные свои редуты – Кришинский и на северном фронте. Немедленно государь собрался ехать на позицию.

Приехав на обычное место, на редут, увидели мы, что все наши войска, занимавшие линию блокады, уже двинулись вперед; Кришинский редут занят нами; продолжавшаяся все утро пальба прекратилась. Из телеграмм, приходивших одна за другой с разных пунктов на главную станцию полевого телеграфа, узнали, что Осман-паша действительно перешел было за Вид и сильно атаковал гренадер, но был отбит и отброшен обратно на Плевну.

Государь сел верхом и выехал вперед на высоты, с которых Плевна выказалась, как на ладони; нигде уже не слышно было перестрелки.

Нетерпеливо ожидая более обстоятельных известий, государь возвратился на прежнее свое место, на редут, куда направлялись один за другим желанные вестники. Первым прискакал флигель-адъютант Милорадович; запыхавшись, в сильном волнении он рассказал, как проехал чрез Плевну, что там видел и слышал; после него приехал с северной стороны генерал-майор князь Витгенштейн, а за ним полковник Моравский, рассказавший, как он сам был очевидцем сдачи раненого Осман-паши со всей его армией генералу Ганецкому.

По мере того, как разъяснялось дело, все лица также прояснялись; все ободрились, поздравляли государя со счастливым концом. Сам государь как будто помолодел, тут же поздравил князя Витгенштейна генерал-адъютантом, а Моравского флигель-адъютантом.

Когда еще мы ехали верхом к редуту, государь подозвал меня и очень любезно, протянув мне руку, спросил: «А кому обязаны мы, что не бросили Плевну и теперь овладели ею? Кто 31 августа после неудачных атак подал первый голос против отступления?». Такой неожиданный вопрос несколько озадачил меня; но государь прибавил: «Я не забыл этой заслуги твоей; тебе мы обязаны нынешним нашим успехом».

Глубоко был я тронут таким вниманием государя; но еще более тронуло меня несколько спустя, уже на редуте, когда я стоял и разговаривал с генералом Обручевым и некоторыми другими лицами свиты, и государь, подойдя к нам, повторил при них сказанное мне прежде одному, а затем поздравил меня кавалером ордена св. Георгия 2-ой степени.

Тут начались обычные поздравления и лобзания. Я протестовал сколько мог и со всей искренностью, что не считаю себя заслуживающим такую награду, что мне совестно будет носить этот высокий знак боевых заслуг. Государь весьма любезно возразил: «Нет, я признаю, что ты заслужил вполне». Затем с улыбкой спросил: «А считает ли военный министр, что и я заслужил георгиевский темляк?». Восхищенные благодушием государя, все мы, окружавшие его, прокричали ему с неподдельным одушевлением «ура!». […]

Сын Александра II, наследник престола, будущий император Александр III, великий князь Александр Александрович, с молодости почти ежедневно вел дневниковые записи.

Сохранился дневник цесаревича, начатый 24 августа 1875 г. и законченый 14 марта 1880 г. Он представляет собой тетрадь из 332 страниц с золотым обрезом в кожаном переплете, запираемом на замок[438].

Утром, в 9 ч. собрались все поздравить Папа́, а потом пили у него кофе. В 11 ч. был большой выход в большую церковь и потом прием дипломатического корпуса. После завтрака все разъехались по домам, и остальной день провел спокойно и приятно дома и дурацких визитов не делал. Обедали с Минни [439] вдвоем, а потом я читал и писал, а Минни поехала в оперу. В ¼ 12 она вернулась, и мы еще закусили и болтали, и была Гр. Воронцова, а в 1 час легли спать.