детишки, услышав о моем намерении, даже подпрыгивают от радости, а потом замирают и смотрят на меня сияющими глазами. Я уже не только старшая для них, я такая, что могу зажечь огонь на шестке в сенях и сварить для них мамалыгу.

Лето… Оно гудит пчелами за той дверью сеней, что выходит на огород, оно клубится горячей пылью за дверью, ведущей на улицу. Хоть жизнь вокруг будто замерла, люди где-то на заработках или возле своих клочков земли в поле, но я не открываю дверь, выходящую на улицу. Еще заглянет кто-нибудь и остановит, прекратит мои хозяйственные хлопоты, пригасит мой порыв.

Детишкам приказываю идти в садик и там ждать свежего варева. А их было на ту пору: Иванко, Петро, Оленця и еще такое дитя, что только ползало по земле. Этого я по своему возрасту могла лишь тащить перед собой, и ноги его волочились по земле.

— Вы, меньшие, смотрите мне за малым, чтобы не заполз куда-нибудь в крапиву. А ты, Иванко, возьми мешок и иди на огород рвать ботву для свиньи.

И побежала в хату. С каким вдохновением готовила я это первое в своей жизни варево.

Вот уже вода кипит. Сыплю в нее кукурузную муку — и пою.

Нет, это не желтая, хорошо мне знакомая на вкус мамалыга, а солнечное яство, какое бывает только в сказках. А как приятно переворачивать ее ложкой и чувствовать, как она густеет под рукой. И почему это мать запрещает мне ее варить? Посмотрела бы, как хорошо варю. Вот! Уже готова, без комков, как у мамы. Пусть детишки видят, что я не зря у тата самая любимая его дочь, его первое дитя, его Гасунця. Есть за что такой быть. Несу в садик, словно счастье, большую, горячую миску с мамалыгой, завернутую в какое-то тряпье. А она так еще тяжела для меня… Несколько раз ставлю ее на тропинке и отдыхаю. А когда уже появляюсь на виду у детей, стараюсь держать ее торжественно, как, наверно, держат каравай на свадьбе. Ложки у меня подвязаны в фартучке. Несу. Интересно, как посмотрит на это Иванко, который недолюбливает меня за то, что я любимая дочь тата.

— Нате, ешьте! — ставлю миску на зеленую полянку среди слив. Где еще есть такая зеленая трава, как в нашем садике? Много я видела за свою жизнь зеленой травки, славных сенокосов над карпатскими реками. Но кажется мне, что нет более зеленой и нежной травы, чем та, что красовалась среди тоненьких слив на полянке моего детства. Недалеко от них, уже за тропкой, отделявшей наш огород и садик от соседей Курил, стояла старая дуплистая черешня. И хоть она была на их земле, но почему-то с незапамятных времен считалась нашей. И никто этому не перечил. Вот что значит добрые соседи. На черешне сидел Иванко, который был на два года моложе меня. Самый некрасивый, самый незадачливый в нашей семье. Отец не раз ломал себе голову, в кого бы могло уродиться это нелюбимое дитя. С маленькими черными, как терн, часто мигающими глазами — все время болели, — с небольшим маленьким и круглым носом, с острым взглядом, почему-то всегда настороженным и недоверчивым, он был похож на какого-то монгольского или турецкого предка. И мать умела ответить отцу, когда он задумывался, в кого мог уродиться Иванко. «Разве не видно, что это такой же турок, как и ты?»

Но, может быть, потому, что отец его не любил, и еще потому, что он болел чаще всех, Иванко был ее дитя, к нему у нее было больше всего жалости и нежности.

— Вот как ты рвешь ботву для свиньи, — набросилась я на Иванка. — Не дам тебе мамалыги.

Но Иванко мигом слез с черешни и, не ожидая, пока я развяжу фартучек и выложу оттуда ложки, не боясь обжечься, обмакнул палец в миску с горячей мамалыгой и облизал.

— А мамалыга без соли. Тоже мне хозяйка, — скривил свои пухлые губы, чувствуя себя победителем.

Что еще худшее можно было бы услышать? Я хотела быть настоящей хозяйкой, заранее наслаждалась тем впечатлением, которое произведу. И вот на тебе, Иванко так меня осмеял.

Но мамалыга действительно была несоленая. Я метнулась в хату за солью, оставив миску с горячей мамалыгой на полянке, памятной для меня на всю жизнь своей светлой, зеленой травой и трагическим событием.

Когда бежала с солью по тропке, такой, что другой нигде на свете не сыщешь, уже слышала, каким страшным криком нашего самого младшенького дитяти, которое могло только ползать по земле, был наполнен наш садик. Этот крик подгибал мои ноги, а мне хотелось поскорее добежать и увидеть, что случилось.

И я увидела: на этой полянке, облитое желтой горячей мамалыгой, корчилось наше младшее дитя. Возле него валялась миска, которую оно перевернуло с горячим варевом на себя, и разбросанные по траве ложки. На его крик бежали остальные малыши и Иванко с мешком в руках.

Дети жалобно и виновато говорили:

— А мы хотели помочь Иванку нарвать ботвы для свиньи. Чтобы ты не ругала его, что мало собрал. А то еще тато мог бы его за это побить.

Беда была великая. Дитя заливалось от плача, а мы не знали, что с ним делать. И на этот плач никто не прибежал из старших — все были в поле или на заработках. А надо было как-нибудь угомонить этот надрывный крик. Нам почему-то казалось, что если мы искупаем ребенка в жиже, что вытекает из хлева, из-под свиньи, то ему сразу станет легче. Все вместе несли к этой вонючей канаве не ребенка, а один страшный крик. Окунули в нее несколько раз, а потом обожженное тело посыпали солью. Кто знает, почему мы так делали. Может, видели когда-нибудь, что обожженное мать посыпает чем-то белым, но не додумались, что это не соль, а сода.

Ребенок краснел и синел. И никто до вечера так и не прибежал на этот отчаянный детский крик. Местечко словно вымерло. Только звонкое горячее лето с гуденьем пчел и шмелей дышало возле нас, но оно было бессильно чем-нибудь нам помочь. А мы продолжали лечить дитя, напуганные мыслью: что будет, если мать придет, а оно не перестанет кричать. И вот оно начало хрипнуть, а когда солнце пошло на спад, совсем притихло. Как красиво это алое солнце. Я взяла притихшее дитя на руки, а меньшие вцепились за руки Иванка, и мы все пошли на гостинец, как у нас называли мощеную дорогу, — навстречу маме. Увидели ее