чтобы кто-то заменил их в постели. Самые неотесанные простушки утверждают, что не получают от мужчин известий неделями и месяцами. Живы они или погибли, не так трудно установить, но кто будет заниматься розыском, если их жены о них позабыли? За несколько франков в городском морге и за такую же сумму в военном ведомстве можно получить свидетельство о «временном исчезновении», а этого для Парижской мэрии достаточно, чтобы замужняя женщина снова вышла замуж.

Художник Кислинг влюбился в Рене-Жан Грос, двадцатилетнюю блондинку с челкой до самых бровей, в мужских брюках и непарных носках. Она немного похожа на Кики, но гораздо более изысканна и, как говорит художник, «пукает только в туалете». Рене нужна Кислингу, чтобы залечить раны, нанесенные Кики (источник ее дохода вмиг иссяк), а Рене необходим Кислинг, чтобы снова выйти замуж. Она понимает, что художник отнюдь не идеал. Знает, что он развратник и манеры у него совершенно разбойничьи, но рассуждает следующим образом: нужно хотя бы один раз выйти замуж, чтобы избавиться от своего бретонского скульптора, которого она объявила «временно пропавшим без вести», а потом все пойдет легко. Второго мужа легко заменить третьим, а там, где третий, легко запрыгнуть в кровать и к четвертому…

Жених, Кислинг, знал первого мужа Рене Грос. Он даже и развратничал вместе с ним в 1914 году и теперь появился, чтобы утешить «вдову» и «сохранить память о великом художнике». Он планирует грандиозную свадьбу. Участники пройдут по улицам, как крестный ход. Так и случилось. Весь Париж собрался на эту сомнительную «фешту» с обручальными кольцами и клятвами. Свадебная процессия начинается от квартиры Кислинга на улице Жозефа Бара. В ней участвуют все: Кики и Фуджита, дядюшка Комбес и дядюшка Либион, Андре Бретон, Жан Кокто (без револьвера за поясом), Аполлинер и та самая кокетка, игравшая на рояле на премьере его спектакля «Груди Тирезия». Веселая компания шествует по улицам. Некоторые играют на губных гармошках, другие неритмично бьют в барабаны, третьи дуют в свистульки. Когда они проходят мимо «Ротонды», дядюшка Либион покидает процессию и угощает ее участников своим самым кислым вином, утверждая, что оно десятилетней выдержки.

Это стадо заполнило отель «Вила», и молодые были полны решимости произнести перед господином помощником мэра свое судьбоносно-ненадежное «да», но в этот момент невеста неожиданно вскрикнула. Она смотрела на Кислинга, но в его лице внезапно увидела своего бывшего, без сомнения живого мужа. Неужели произошла подмена? Неужели бретонский скульптор сумел прокрасться в мэрию и удивить свою неверную избранницу? Ничего подобного. У невесты случился нервный срыв, а Кислингу показалось, что он, уже стоя перед алтарем, потерял вполне пристойную невесту. Но в этот момент из толпы выскакивают старший сват и кумовья. Они уверяют мадам Рене-Жан, что ее бывший муж «временно пропал без вести», но она и слышать об этом не хочет. Она кричит, бьет Кислинга по плечам и кричит: «Убирайся с глаз долой, бретонское дерьмо, я хочу жить!»

Ну и пусть живет, только почему из-за этого у Кислинга должны быть синяки? Из толпы выходит Кокто. Спокойно достает бритву (он всегда носит ее с собой) и говорит невесте: «Посмотри, сестричка, это не твой муж. Это непутевый художник Кислинг». А сам в это время насухую сбривает художнику усы, потом бакенбарды и, под конец, даже брови. Теперь перед Рене стоит монстр с лицом манекена из какого-нибудь магазина на бульваре Осман, но невесте становится лучше. Ее взгляд приобретает осмысленность, на губах появляется улыбка. Господин помощник мэра может наконец начать церемонию, и он старается сделать это как можно быстрее, чтобы шумная компания пьяниц и бывших фронтовиков как можно быстрее покинула отель.

Бракосочетание проходит в полной тишине. Жених выглядит так, будто пережил пожар, а невеста — будто только что хорошенько проблевалась после веселой пьянки. Оба бледны, но процессия продолжает шествие. Музыка все больше удаляется, веселье выплескивается на соседние улицы и площади, как песни бродячих музыкантов, которые в конце октября можно услышать в Венеции, хотя там в эти дни было не до песен. К австрийской Пятой армии под командованием Светозара Бороевича фон Бойны присоединились девять австрийских и шесть немецких дивизий под командованием Отто фон Бюлова, снятых с Восточного фронта. Наступление на юге Италии в направлении реки Тальяменто и города Капоретто началось 24 октября 1917 года в два часа ночи и стало полной неожиданностью для итальянцев. Вскоре Венеция оказалась в осаде. Фронт находился всего в десяти километрах от Местре и перешейка, ведущего к городу на воде, а густой туман расцвел как украшение ночи и лег на каналы, улицы и переулки.

Многие музыканты оказались пленниками тумана, но все-таки играли свои горячие южные мелодии, хотя за это никто не давал им ни лиры. Они хотели развлечь народ, а не заработать в эти тяжелые времена, тогда как семьи аристократов уже принялись паковать фамильное серебро и садиться в лодки прямо из нижних сырых комнат, а гондольеры перевозили этих пристыженных потомков патрициев бесплатно. Каждый надеялся, что уже завтра засияет солнце или пойдет дождь, но туман не рассеивался и в городе поселился страх. Люди бродили по улицам, как призраки или ожившие маски, и разговаривали друг с другом на венецианском диалекте. Если кто-то замечал в тумане, что ему навстречу движется незнакомец, то говорил по-венециански: «Остерегайся, немецкие шпионы не дремлют!», а встречный должен быть ответить: «Остерегаюсь, во имя короля и отчизны!» Это был знак того, что встретились два венецианца. Но, увы, немецкие шпионы, несмотря на эти меры, без всяких предосторожностей разгуливали по улицам. Это были не немцы или какие-то иностранцы, которых можно было легко узнать по акценту; шпионами были сами венецианцы, хорошо знавшие венецианский диалект и весело приветствовавшие друг друга фразой «Остерегайся, немецкие шпионы не дремлют!» Так говорили все, а музыканты продолжали играть и петь, в то время как их обезьянки непрерывно били в маленькие тарелки…

Петь легче всего. Или нет. Два певца перестанут выступать в 1917 году, хотя про одного из них можно сказать, что в этом году он все-таки пел. Флори Форд, полненькая австралийская певичка из кабаре, заменившая в Лондоне арестованную немку Лилиан Шмидт, в 1917 году не исполнила ни одной песни. Весь год она продолжала устраивать чаепития и суаре в своей солнечной квартире на Ройал-Хоспитал-роуд, но петь больше не хотела. Делала вид, что нездорова, что у нее проблемы с голосовыми связками, что она уже завтра запланирует концерт и снова порадует своих поклонников от Вест-Энда до Эдит-гроув, — но это