Отсюда и немецкие пули. Что же касается остального, – он махнул рукой. Потом наклонился ко мне и шепотом запел: – Войско польске Берлин брало…

– А россыйске помогало, – так же шепотом подтянул я.

Раньше водились бесы, но, как постановил Рамбам, что нет бесов, Небеса согласились с ним, и бесы сгинули.

Рабби Менахем Мендель

Пройти на всю ночь в морг Института судмедэкспертизы стоило две с половиной тысячи долларов. Платил Бортовой, из запоя на время вышедший и изображавший теперь из себя ну очень крутого фотографа. Николай Степанович, Светлана и Надежда несли камеры, лампы, какие-то сумки…

Сторож отпер тяжелый замок, налег на засов: Дверь, грубо окрашенная голубой краской, приоткрылась.

– Там пованивает, – сказал сторож. – На два дня недавно свет отключали.

– Ничего! – растопырил пальчики Бортовой. – Все будет на ять. Спасибо, дорогой, а теперь оставь нас одних. И не подглядывай, понял?

– А чего мне подглядывать? – фыркнул сторож. Он был небрит, худ и как-то странно асимметричен. – То я голых титек не видел…

Он пошел по коридору, всей спиной выражая отсутствие интереса к голым титькам.

Николай Степанович нашарил выключатель. Длинная лампа под потолком сначала загудела, потом несколько раз мигнула – и загорелась омерзительным лиловым светом.

Здесь не было полок, заваленных мятыми мертвыми телами, как в обычных холодильниках моргов. У стены аккуратно, подобно часовым, стояли два стеклянных медицинских шкафа с какими-то железками внутри. Посреди камеры на двух сдвинутых вплотную столах лежала под черной прорезиненной тканью со спутанными и полуоборванными тесемками по углам громадная туша.

Надо сказать, температура в камере вряд ли достигала нуля. Действительно, пованивало – но не сладковато-трупно, а примерно как на кожевенном заводе.

Николай Степанович стянул покрывало с покойного.

Ящер был почти такой же, как в памятный день «октябрьского» преображения.

Только чешуйчатая шкура его как бы выцвела, да от горла и до основания исполинского члена тянулся грубый, суровой нитью сделанный шов.

Рядом встал Бортовой.

– Так проходит мирская слава, – грустно сказал он. – Я-то думал, мировая сенсация будет. А тут – выборы, блин…

– Миша, – сказал Николай Степанович, – пять минут тебе на все про все.

– Понял, – сурово сказал Бортовой. – Степаныч, вот так лампу подержи: – и защелкал аппаратом.

Он управился за минуту. Потом вздохнул, заозирался, как бы сразу соскучившись, и вышел в коридор.

– Надежда, ты встань у двери, – велел Николай Степанович. – Видно оттуда будет хорошо. А ты, Светик, помогай…

Процедура «оживления» мертвого ящера оказалась подозрительно простой.

Дотрагиваться до сухой холодной кожи динозавра было даже не противно: все равно что до чемодана. Николай Степанович встал, наложив руки на виски чудовища; переступил с ноги на ногу, находя более устойчивое положение; сзади спиной к спине встала Светлана.

– Можно начинать? – глухо спросила она.

– Можно…

Он ощутил движение ее лопаток. Она поднесла к лицу книгу и стала читать медленно и четко. Слова нечеловеческого языка рокотали и тонули в стенах. И почти сразу началось покалывание в подушечках пальцев…

Теперь следовало отпустить себя…

Кто-то другой где-то совсем в другом месте ввел удлинившиеся истонченные пальцы в зеленовато-призрачную голову чудовища, нежно и ласково стал поглаживать, оживляя, еще теплые, хрупкие и влажные, как пластинки гриба– сыроежки, участки: мозга? нет: сознания? нет, конечно, нет: но чего-то, что осталось после сознания и даже после мозга: И, отвечая на нежность и доброту, нежные пластинки налились, напряглись, как гребни крошечных петушков, и зеленое мерцание потекло из-под них.

Слова заклинания ложились теперь кирпичами, огромными кирпичами, обкладывая по контуру место таинства: лежащую фигуру и двух людей у ее изголовья. Ряд кирпичей, и еще ряд кирпичей, и еще ряд кирпичей. Уже до плеч поднялся каменный пояс: Теперь – не испугаться, когда начнется самое главное.

На переплетении уродливо длинных пальцев вырастали теперь два морских цветка…

Четвертый пояс замкнулся, и слова зазвучали гулко, с раскатом.

Все сделалось, как в испорченном цветном телевизоре: красное, зеленое и черное.

Стал воздвигаться свод.

Ледяная жижа разлилась по полу. Исчезли, потеряв чувствительность, стопы.

Нельзя было обращать на это внимание…

С бронзовым отзвоном ложились последние камни.

Треугольник, окружность, массивный клин – так это выглядит сверху.

Не стало ног до колен. Потом исчезли колени.

Последнее слово нашло свое место и успокоилось, дрожа. Светлана за спиной закрыла книгу и прижала к груди.

Из оставшегося незакрытым отверстия в своде вдруг ринулись вниз густой клубящейся струей мириады золотых блесток!

Через миг золотое, медовое сияние заполнило собою все пространство таинства.

Цветы на ладонях потяжелели и окрепли.

Уже по пояс исчезло тело. Туда нельзя было смотреть, но здесь, наверху, напротив: все три тела как будто слились, срослись оболочками, а внутреннее пространство у них было общее, разделенное тончайшими радужными мембранами – как то случается у мыльных пузырей, по неосторожности подлетевших слишком близко один к другому…

И осторожно-осторожно следовало прикоснуться к этой мембране – самым кончиком паучье-длинного указательного пальца.

Образовалась круглая дырочка. Стала расширяться. Из нее потянуло холодом и смрадом. Потом откуда-то издалека пришел голос.

– Ты?! – безмерное удивление сквозило в нем. – И здесь – ты?

– Хотел скрыться? – сказал тот, кого видел вместо себя Николай Степанович.

– Отпусти…

– Отпущу, когда придет час. Отвечай: откуда берется в мире драконья кровь?

– Когда мангасы выходят из яиц, капли ее проливаются на землю.

– Почему же ее так много? Рождается много мангасов?

– Нет. Крысы прогрызают яйца: – в голос вломилось отчаяние. – Крысы! Они губят нерожденных!..

– Где хранятся яйца?

– Под Черной Стражей…

– Это ты уже говорил. Укажи места.

– Их знают только Черные мангасы.

– Ты лжешь.

– Я не могу лгать: Ложь – это истина крыс. Мангасы ненавидят крыс.