владениям. Именно это и Случилось после смерти короля Англии. Но в то время заявления Филиппа Августа могли показаться претенциозными и посчитаться бахвальством. Слухи об этом дошли и до Ричарда, который ответил на это другим бахвальством, еще более провокационным, надменный характер которого подчеркивает Геральд:

«Как только эти намерения достигли ушей Ричарда, он, будучи очень высокомерным и злопамятным, дал этот ответ в присутствии многих членов своего окружения: „Черт возьми (у него была привычка повторять это кощунственное выражение, как и многие другие), даже если бы этот замок был из масла, а не из камня и железа, я бы не сомневался ни минуты в том, что защитил бы его достойно против него и всей его армии". Эти неслыханные заявления говорят о том, что он не искал помощи Бога, но он имел дерзость полностью положиться на силу своих рук в защите замка. Обманув надежду и опровергая эти горделивые слова, все случилось несколькими годами позже: король Филипп пришел и захватил замок»7[948].

Должны ли мы видеть в этих проявлениях гордыни и «превосходства» элементы, тесно связанные с рыцарским поведением короля? Вероятно, да. В конце концов, как и у Сирано де Бержерака, у Ричарда предки были родом из Аквитании, хоть он и не был гасконцем.

Милосердие, пощада и сострадание

Другие черты рыцарской этики имеют аспекты более приятные, упомянутые иногда в хрониках и развитые в литературных произведениях, в частности в романах об эпохе короля Артура. Кретьен де Труа в своей «Песне о Граале» излагает их принцип в форме заповеди, которой учили Персеваля во время его посвящения в рыцари

Горнеманом де Гоором: рыцарь должен избегать убийства обезоруженного или поверженного врага8[949]. Это, кстати, один из главных элементов рыцарской этики. Во всех своих романах Кретьен де Труа неизменно описывает начало практикования этой этики: герой-победитель, за исключением некоторых четко сформулированных случаев, сохраняет побежденному жизнь и берет его в плен. Ордерик Виталий по поводу битвы под Бремулем в 1119 году, рассказывая уже о последствиях, подчеркнул, что это противостояние, приведшее к пленению многих рыцарей как с английского лагеря, так и с французского, было малокровным:

«В этом сражении между двумя королями приняло участие около девятисот рыцарей. Только трое были убиты. Они были полностью покрыты железом, и как одни, так и другие старались не убивать друг друга из-за боязни кары Божьей и из-за их братства по оружию, предпочитали не убивать беглецов, а брать их в плен9[950].

Конечно, с одной стороны, мы можем допустить, что в этом рассказе монах больше излагает свою идеологию монастыря, чем идеологию рыцарей, и пытается применить к этому сражению каноны справедливой войны, чья теория была разработана Св. Августином10[951]. Впрочем, тот же Ордерик Виталий не преминул припомнить другие, более кровавые противостояния между рыцарями. Но мы не можем полностью отказаться от гипотезы, что эта этика, настаивающая на сохранении жизни побежденного противника в случае, когда речь идет о рыцаре, проникла в мировоззрение рыцарей. К более веской причине, состоявшей в том, что победитель мог получить выгоду в виде выкупа, добавляется еще некоего рода признательность несчастного противника, иначе говоря, уверение в подобном же отношении побежденного противника в случае собственного поражения. Эта этика создает чувство сотоварищества, общую идеологию, напоминающую своего рода «франкмасонство рыцарства»11[952], которую я предпочитаю приравнять к чувству принадлежности к элитной организации рыцарства.

Вероятно, эта общая заповедь, упомянутая Ордериком Виталием, более чем богобоязненность, требовала следовать традиции сохранить жизнь побежденному, крикнувшему: «Пощади!» Она обязана своим успехом скорее вполне понятной заинтересованности рыцарей, чем их естественному благодушию и человечности победителя. Она долгое время препятствовала возникновению будущих «законов войны», и в первую очередь образованию рыцарской этики, которая имеет лишь благородную сторону. Вездесущность этой темы «милосердия» в романах эпохи короля Артура вынуждает нас признать некое соответствие этой темы с действительностью, не только из-за влияния романтических героев на рыцарей реального мира12[953].

Однако есть границы применения этого обычая, они касаются главным образом христианских рыцарей, сражающихся между собой внутри христианства. Еретики и неверные вдвойне исключены, так как они не христиане, не рыцари. Так что их можно уничтожать без страха и упрека. Св. Бернард, впрочем, называет «злом», а не «убийцами» тех, кто убивает неверных во время сражений на Святой земле.

Тем не менее, военная храбрость турецких рыцарей и уважение, которое они внушали своим противникам, способствовали тому, что очень рано, возможно с первого крестового похода, и на протяжении всего XII века, сформировалась идея о всеобщем рыцарстве, стирающем границы национальности и религии. Легенда, связанная с Саладином, считавшемся примером рыцарства, несмотря на то что он был мусульманином, доказывает это убеждение, уже упомянутое в комментариях хронистов к первому крестовому походу, которые утверждали, что только турки и «франки» могли требовать быть названными рыцарями по причине их военной доблести. Чтобы это объяснить, хронисты придумывают общее происхождение двух рас: франки и турки произошли от троянцев, предков всех рыцарей13[954].

Один из многочисленных примеров принятия этого поведения рыцарским менталитетом эпохи Ричарда Львиное Сердце предоставляет нам довольно красочный эпизод. В «Песне о Гийоме» герой во время сражения выбил из седла турецкого короля Дераме, разрубив ему бедро ударом меча. Племянник Гийома, очень молодой Ги, видит «язычника», корчившегося от боли на траве. Он сразу же достает свой меч и отрубает ему голову, вызвав этим неодобрение дяди, возмущенного таким нарушением принятых правил. Он выражает свой приговор в довольно грубых выражениях, доказывая этим существование почти повсеместного кодекса чести, запрещающего убивать раненого соперника, неспособного себя защитить: «Негодяй, нечестивец, как тебе хватило наглости поднять руку на раненого! Это тебе припомнят при всем дворе»14[955]. Без малейших эмоций и сожалений молодой человек оправдывается, упоминая об общей пользе от этого: конечно, у сарацина не было бедра, но у него оставались гениталии, и мог произвести на свет короля, который был бы следующим завоевателем христианских земель. Это оправдание (которое, отметим мимоходом, может также примениться по отношению к христианскому противнику, к соседу, например) кажется таким убедительным Гийому,