Мужчина живет не сам по себе и не только для себя. Одна из главных мужских идентичностей и ипостасей – отцовство. Недаром любой разговор о кризисе маскулинности завершается диспутом о кризисе отцовства.

По законам эволюционной биологии мужской родительский вклад значительно меньше женского. Традиционный нормативный закон отцовства подразумевал не столько физический уход и заботу о детях (эти занятия всюду считаются женскими), сколько вертикаль власти в социуме и в семье.

Социальное расстояние между отцом и детьми нередко поддерживалось с помощью специальных ритуалов, правил избегания, передачи детей на воспитание в чужие семьи и т. д. Однако жесткие социальные нормы не исключали многообразия реальных отцовских практик, обусловленных индивидуальными особенностями конкретного мужчины и его микросреды.

Содержание и соотношение социально-педагогических функций отца (персонификация власти, кормилец, дисциплинатор, пример для подражания и непосредственный наставник сыновей в общественно-трудовой деятельности) изменялись вместе с историческими условиями и структурой семьи. Это очень длительный и противоречивый процесс. В Новое время под влиянием ускорения темпов социального обновления и автономизации внесемейных институтов социализации властные функции отца ослабевают, а отцовско-детские отношения индивидуализируются и психологизируются. У отца становится меньше прав и больше обязанностей. Изменяются и образы отцов в художественной литературе.

Ослабление авторитарного отцовства происходит не только в Западной Европе, но, с некоторым хронологическим отставанием, и в России. Контраст между суровым официальным нормативным каноном отцовства и реальными отцовскими практиками наиболее образованных сословий в России XIX в. был настолько кричащим, что породил представление об имманентной слабости и несостоятельности «русских отцов». Это противоречие отражено и в русской классической литературе, содержащей мало «нравоучительных» примеров эффективного и счастливого отцовства.

Постиндустриальное общество продолжило эту линию развития. Демократизация общества, вовлечение женщин во внесемейный труд, признание прав ребенка, осуждение телесных наказаний и т. п. сделали авторитарное отцовство морально и психологически неприемлемым. На первый план вышли новые требования. Во второй половине ХХ в. отец перестал быть единственным кормильцем семьи, зато от него ждут, чтобы он проводил с детьми больше времени, был заботлив, нежен и т. д. Многие «новые мужчины» принимают эти требования, но они плохо совместимы с социально-экономическими реалиями. Хотя в среднем американские и европейские отцы проводят с детьми больше времени и уделяют им больше внимания, чем в недавнем прошлом, на макросоциальном уровне эти внутрисемейные достижения перечеркиваются ростом количества разводов и числа детей, живущих отдельно от отцов (материнские семьи, незарегистрированные сожительства и союзы и т. п.). Растет количество холостяков, у многих мужчин и женщин заметно снизилась потребность в детях, нестабильность брака увеличивает социальную безотцовщину, а желание отцов материально обеспечить семью сокращает время, проводимое ими с детьми. Многие из этих проблем не имеют простых решений и вызывают серьезную озабоченность.

Все эти проблемы актуальны и для России. Советская власть не только не устранила унаследованного от дореволюционного прошлого противоречия между идеализацией авторитарной власти и слабостью реального отцовства, но и усугубила его. Этот ценностный конфликт существует и сегодня. Согласно данным массовых опросов, отцовство в России по-прежнему ассоциируется прежде всего с материальным обеспечением, а гендерное равенство понимается формально. Взаимные жалобы и обвинения разочарованных мужчин и женщин порождают в обществе раздражение. Ориентированное на возвращение к Домострою консервативное сознание и агрессивная маскулинная идеология лишь усугубляют эти социально-психологические трудности. В самых успешных российских фильмах последних лет – «Возвращение» Андрея Звягинцева и «Отец и сын» Александра Сокурова – особенно пронзительно звучит мотив безотцовщины. В то же время среди более образованных российских мужчин наблюдается рост интереса к отцовству, широко обсуждаются новые отцовские практики, включая участие в родах и т. п.

Проблематизация социальных функций мужчины в семье дает мощный толчок изучению психологии отцовства. Современная семейная психология оставила далеко позади как старую недооценку отцовского влияния, так и наивные корреляционные исследования 1970—1980-х годов. Хотя методологически более сложные исследования зачастую приносят больше вопросов, чем ответов, доказано, что, вопреки стереотипу, влияние отца и влияние матери на ребенка не альтернативны, а дополнительны. Появилось много серьезных исследований конкретных отцовских практик и стилей отцовства. Разграничение вопросов типа «что отец дает детям?» и «что отцовство дает мужчине?» помогает разрабатывать социальную педагогику ответственного отцовства, причем многие молодые мужчины готовы добровольно ему учиться. Наряду с этим возникают и новые общетеоретические проблемы вроде символического отцовства: почему многие мужчины охотнее и успешнее воспитывают чужих детей, нежели своих собственных, и чем можно восполнить практическое исчезновение мужчины-воспитателя, без которого не существовало ни одно человеческое общество?

Короче говоря, я не склонен смотреть на глобальные перспективы мужчин пессимистически. Я думаю, что ни половые, ни гендерные различия никогда не исчезнут, мужчины и женщины никогда не будут одинаково широко представлены во всех сферах деятельности. В этом нет социальной необходимости. Женщины, у которых есть к тому склонности и задатки, будут все более успешно заниматься «мужской» деятельностью, расплачиваясь за это в сфере семейно-бытовых отношений, а «традиционные» женщины будут жить более или менее по-старому, расплачиваясь за свое семейное и материнское счастье неполной самореализацией в трудовой и социальной сфере. Я не вижу ни моральных, ни социальных оснований противопоставлять эти модели, лишь бы только индивидуальный выбор был свободным.

Это в полной мере касается и мужчин. Мальчики, имеющие задатки гегемонной маскулинности, будут, как и раньше, процветать в школьные годы, а затем, возможно, уступят пальму первенства более мягким и интеллигентным сверстникам. Вертер всегда останется Вертером, Дон Жуан – Дон Жуаном, а Казанова – Казановой. Единственное, что могут сделать педагоги и психологи, – это сгладить острые углы и помочь преодолеть трудности индивидуального развития, особенно в переходном возрасте.

Такими же разными останутся стили супружества и отцовства.

Никакой угрозы мужчинам со стороны женщин, включая радикальных феминисток, я не вижу. Думаю, что современный мужчина, как и его предки, обладает достаточными адаптивными способностями, чтобы справиться с социальными вызовами эпохи. Однако для этого ему необходимо а) считаться с новыми социальными реалиями и б) не равняться на один-единственный, причем заведомо упрощенный и идеализированный, образец гегемонной маскулинности. Особенно если его личные задатки и качества этому типу не соответствуют.

Мужчины, которые играют в футбол, совершают воинские подвиги, создают новые научные теории, сочиняют стихи или романы, наживают огромные состояния, основывают новые религии, сажают леса, ставят сексуальные рекорды, всю жизнь любят одну и ту же женщину, просто добросовестно работают, учат и воспитывают своих или чужих детей, вовсе не обязательно обладают одними и теми же психологическими чертами. Скорее наоборот, все они очень разные. Так зачем нам подгонять их под один и тот же стандарт, даже если он красиво описан в уважаемых книгах? Тем более что и там этот тип не единственный.