Да, по-хорошему мне бы уйти, но Маделайн молчит, и мне не нравится ее молчание. Я не уйду, пока старуха не заговорит. Она опускает сухие узловатые пальцы на плоскую, почти мальчишескую грудь, начинает прощупывать и постукивать, склонив голову набок и прислушиваясь к тому, что отзывается ее рукам. Тень на стене превращает крючконосое лицо с острым подбородком в совершенное подобие злобной сказочной карги, и мальчишка то испуганно косится на эту тень, то поглядывает на дверь, словно сомневаясь, что в любой момент может уйти.

— Поставь воду, — роняет Маделайн, не открывая глаз.

Я зачерпываю воду из бадьи и молча вешаю медный котелок на крюк очажной цепи. На чисто выскобленном деревянном столе несколько полотняных мешочков с травами, еще три-четыре сухих пучка лежит рядом. Банки темного стекла, глиняные бутылочки, каменная ступка с пестиком.

— Держись подальше, — так же сухо и отрывисто бросает Маделайн, открывая глаза и вытирая руки полотенцем. — Здесь и без тебя хватает смертной Тьмы.

Могла бы не говорить: я сам прекрасно знаю, что мне можно, а чего лучше не делать. Вот воду поставить или разжечь правильный огонь — это запросто. А к тонким зельям меня и Керен не подпускал: могу испортить многомесячный труд, просто постояв рядом.

— Что ты хочешь сварить? — спрашиваю я, вглядываясь в пучки трав с безопасного расстояния и принюхиваясь к смеси ароматов. — Шандру?

— С каких пор смертеведы стали разбираться в лекарских травах? — надменно фыркает Маделайн, укрывая девчонку теплым одеялом.

Это она зря. У меня был не самый спокойный вечер, кровь еще не успокоилась, и я смиряю гнев только потому, что злиться рядом с лекарствами — последнее дело.

— Я не тяну к ним руки, женщина, — так же сухо отвечаю я. — Но не тебе судить, в чем я разбираюсь. Для буквицы у девочки слишком влажный кашель, а к шандре нужен ирис, но его я здесь не чую.

Маделайн хмуро глядит на меня, поджав и без того тонкие и бесцветные губы. Потом переводит взгляд на мешочки и пучки с травами.

— Переступень, корсилиум, танневер, поска и маргаритки, — негромко перечисляю я. — Полнолунная шандра, она же прасион, лягушачий мох, черная буквица. Переступень для обеих: матери и дочери. Все верно?

— И впрямь грядут последние дни, — бурчит Маделайн. — Если уж такие как ты ведают травами.

— Хоть я и смертевед, — усмехаюсь я, — но котелки и ступки мыл за целителем не из последних.

Минуту Маделайн молчит, ожесточенно растирая в ступке щепотку твердых коричневых семян, потом неохотно размыкает губы:

— Знавала я одного… Тоже говорил, что к шандре нужен ирис…

— Это говорил не он, — отзываюсь я. — Это говорил Одо из Мена, автор трактата о травах.

Глубоко вдохнув, на мгновение прикрываю глаза и выпускаю на волю легко слетающие с языка строки:

Прасион эту траву называют и шандрою тоже.

Медики передают, что горячая, как и сухая,

Степень вторая у ней; и отвар из растения или

Только из семени лечит в питье превосходно чахотку;

Это питье от различных недугов груди применяют,

Но эффективней оно, если с ним сочетается ирис…

— У меня нет ириса, — угрюмо отзывается Маделайн. — Нынешней осенью многие болели грудью, истратила… Вот, значит, кто тебя учил, смертевед… Даже говоришь в точности как тот, врастяжку...

— Я просто мыл котелки, — пожимаю плечами. — Топил очаг, растирал порошки... Ты можешь взять танневер вместо ириса, ей не повредит.

— Ей уже ничего не повредит, — глядя в ступку, по которой ожесточенно гуляет пестик, говорит Маделайн. — Будь прокляты те, кто держал ее в холодном подвале.

— Госпожа… — выдыхает Бринар единым всхлипом.

— Ох, девочка…

На темном, словно вырезанном из кости лице Маделайн живы только глаза — яркие, молодые.

— Ох, девочка, — повторяет она со вздохом. — Я не могу помочь твоей дочери. Разве что время потянуть. У нее мокрая лихорадка внутри, влага собирается в дыхательных тканях.

— Госпожа! — в голосе Бринар звенит ломкая боль. — Прошу вас…

— Рыцаря своего проси, девочка, — бурчит, раздраженно стукая пестиком, Маделайн. — Тот, за кем он котелки мыл, уж точно бы справился. Танневер — зелье злое…

Это она уже мне, и я согласно киваю, присматриваясь к травам. Действительно, танневером проще убить, чем вылечить. Но младшей Бринар совсем плохо: комнату заполняет тяжелое дыхание с влажными хрипами.

— Я скажу рецепт, а ты сваришь зелье, — негромко говорю я, потом поворачиваюсь к Бринар. — Госпожа, я не буду врать: надежды не так уж много. Я не целитель, я только помню чужую работу…

— Прошу вас, — бесцветно отзывается она. — Делайте, что можете. Вы уже спасли мою девочку… Может…

Она осекается — дыхания не хватает — подносит к губам пальцы, словно зажимая рот, и повторяет:

— Прошу… Я вам верю.

Маделайн встает, сует в руки опешившему мальчишке ступку с пестиком. Поворачивается к огню, на котором уже булькает котелок, потом бросает вопросительный взгляд на меня.

Несколько мгновений я медлю, глядя в понимающие глаза старой лекарки. Мы оба знаем: девчонка на краю смерти. А я далеко не Керен. Проклятье, да я был просто его судомойкой и подай-принеси! Но рецепт знаю, конечно. Я знаю почти все его рецепты, они вырезаны в памяти днями и ночами в лаборатории, быстрыми требовательными взглядами, короткими взмахами рук, мягким тягучим голосом… Разбуди меня среди ночи — расскажу, как сварить дюжину зелий от лихорадки, смотря что есть у лекаря и каково состояние больного.

— Попробуем, — киваю я. — Весы, Маделайн. Танневер. Мед. Лягушачий мох.

Пока лекарка торопливо отбирает требуемое, я поворачиваюсь к Бринар, комкающей в пальцах край плаща. Советую:

— Возьмите у своего сына ступку, госпожа. Я отсюда по стуку слышу, что он растирает неправильно. Попробуйте сами, это как растирать пряности на кухне.

Мальчишка возмущенно фыркает из угла. Плевать. Ей нужно отвлечься, занять чем-то руки, если не разум. В ступке Маделайн семена переступня с поской — лекарка собиралась варить хорошее средство, сильное. Но то, что знаю я — куда сильнее, хоть и опаснее. Ничего, переступень пригодится, если девчонка переживет эту ночь и хотя бы следующий день. Маделайн знала Керена, вдруг осознаю я. Знала хорошо, может, даже училась у него. Конечно, "Травник" Одо из Мена — самый известный трактат о целительстве, но Маделайн использует семена переступня иначе. И снова мягкий неторопливый голос у меня в голове говорит под мерное постукивание пестика:

"С поскою трижды по десять семян переступеня взятых,

Ясность глазам, говорят, возвращают, изгнав потемненье.

Если же запах цветка, к увяданию близкого, носом