— Танаи живут служением. Алаи — любовью. Не всеобъемлющей, святой, божественной, а уютной, домашней… эгоистичной, той, что превращает домашнюю кошку в пантеру, когда её котятам грозит опасность. И я думаю, Ирсон, наша сила в бесконечной любви — к богине, родным, друзьям, тем, кого мы почитаем и кем восхищаемся. Мы сами — эта любовь. Не стань предмета этой любви — не будет и нас. И она, любовь эта так велика, что места страху и нерешительности не остаётся. Нельзя изменить весь мир сразу, нельзя поднять с колен всех, кого чья-то жестокость на них поставила, но можно начать с малого — помочь устоять на ногах тем, кто дорог тебе…

Поэтому, давай, улыбнись, танай! И если даже тебе самому не станет легче, быть может, от этого полегчает тем, кто смотрит на тебя с надеждой обрести поддержку. Ты ещё жив, Ирсон. Я ещё жива. И мы еще поборемся за счастье просто поболтать друг с другом!

Она замолчала, переводя дух. Ирсон некоторое время смотрел на Аниаллу оценивающим взглядом, задумчиво потирая чешуйку на щеке.

— Ты стала алайкой, Аниаллу, — наконец сказал он.

— Ну, не эльфкой же мне быть, Ирс! — звонко рассмеялась Алу. — Да обовьёт тебя Аласаис своим хвостом и не оставит милостью! — истинно по-алайски попрощалась она и, махнув рукой охране, направилась к выходу из таверны. Хвост её, время от времени выныривающий из пышных складок лёгкой юбки весело мотался туда-сюда, выдавая великолепное расположение духа своей хозяйки.

Танай долго смотрел ей вслед. Он думал не только о своей подруге, а обо всём её таинственном племени. Он снова и снова пытался понять, кто они — эти мистические существа. То близкие, родные, такие… уютные, когда они спят, свернувшись клубочком у очага. То потусторонние, далёкие и загадочные, как луны, под которыми они танцуют в ночной мгле. Не подвластные законам, свободные от условностей…

А звонкий смех Аниаллу нежным ветерком ещё долго витал между колонн — смех кошки, которая прежде умела плакать…