Мэри подошла к ней и наклонилась, чтобы та смогла ее обнять. От ее внимания не ускользнуло, что взгляд старушки сегодня был более ясным и сосредоточенным. Может быть, она сможет ответить на ее расспросы о матери.

– Мари, дорогая, какая ты худенькая! Ты хорошо ешь? Твоя мать вечно ковырялась за едой, помню, уговорить ее стоило немалого труда. Где твой поднос? Там есть хлеб, масло? Я хочу, чтоб ты съела все подчистую, и варенье не забудь. И пожалуйста, положи в кофе побольше сахара.

– Но, Mémère, это ваш завтрак. Я уже завтракала сегодня.

– Ну и что? Позавтракаешь еще раз, а я попрошу, чтоб принесли еще поднос. Ешь, моя козочка. Ты так обрадуешь этим свою бабушку.

Мэри не стала сопротивляться. Она уже давно была на ногах, к тому же булочки оказались просто восхитительными.

И потом, ей хотелось расспросить бабушку о матери. Вчера она внимательно осмотрела ее комнату, но так и не нашла ничего, что бы могло рассказать ей о матери, там не оказалось ни ее личных вещей, ни книг – ничего.

– А моя мама тоже была худенькой? Mémère, вы расскажете мне о ней?

Глаза бабушки наполнились слезами.

– Мне так недоставало ее, – прошептала она. – Она была моей любимицей. Мари-Кристин. – Она устремила глаза к балдахину из цветного шелка. – Она была самым красивым ребенком на свете. О, как я радовалась ее рождению! Даже если бы она оказалась дурнушкой, я все равно любила бы ее безумно. До нее были одни мальчики, я родила пятерых, и все были мальчиками. Муж-то был доволен. «В сыновьях сила мужчины», – говорил он, бывало. Но я мечтала о девочке. И даже когда два моих сына умерли, я все равно молила Бога, чтоб он послал мне девочку.

И он услышал мои молитвы. Я получила красавицу Мари-Кристин.

Она была не похожа на других моих детей, те были красненькими, лысенькими, сморщенными. А у нее кожа была белая, словно взбитые сливки, а волосы густые, черные, как вороново крыло, со смешными завитками у лба. Вначале ее глаза были голубыми, как у всех детей. Вернее, нежно-синими, как анютины глазки, это уж потом, много позже, они стали карими. Но они очень долго оставались синими – я даже думала, что это навсегда. Однако в один прекрасный день цвет изменился, причем как-то быстро и незаметно. Карий цвет ей тоже очень шел. В общем, у нее были красивые глазки – огромные, ясные и лукавые. Что и говорить, она была сущим чертенком, моей маленькой любимицей и проказницей. – Мадам Сазерак замолчала. Казалось, она вся ушла в воспоминания.

– А какой у нее был характер? – спросила Мэри. Ей хотелось услышать еще что-нибудь о матери.

Бабушка хмыкнула.

– Она была очень своенравной. Упрямой. И храброй, ничего не боялась. Ни в чем не уступала братьям. Ох как она их, бывало, изводила! Но на нее невозможно было сердиться. Она была страшной хохотушкой, очень жизнерадостной и ласковой девочкой. Стоило ей попросить прощения, и ее тут же прощали. Она могла растрогать самое каменное сердце… До тер пор… до тех пор, пока… – По щекам старушки, словно прозрачные жемчужины, заструились слезы. Ее рука лихорадочно шарила по столу возле кровати. – Мне пора принять мое лекарство. Позови Валентин, Мари. Она знает, как его приготовить.

Мэри взяла ее за руку:

– Mémère, Валентин сейчас придет. А пока она не пришла, расскажите мне еще о маме. Повзрослев, она осталась красивой? А как она познакомилась с папой? Они очень любили друг друга?

Анна-Мари Сазерак отвернулась. Ее плечи дрожали от плача.

– Я не могу, не могу больше говорить. Здесь слишком светло, и у меня болят глаза. Валентин! Задерни шторы! У меня болит голова, Валентин. Дай мне поскорей лекарство.

Мэри опустила руку бабушки на одеяло. Затем она порывисто дернула шнур колокольчика и вышла из комнаты.

Она нашла Жюльена в библиотеке, где они беседовали накануне.

– Я не останусь здесь, – заявила она. – У меня ничего не получится. Я сделала все, как вы велели, месье, сама принесла поднос, называла ее Mémère, даже позволила себя поцеловать. Но она требует свой опий. Я не стану прислуживать опиоманке. Я отправлюсь сейчас на работу, как обычно, а после работы – в свой дом.

Жюльен уговорил ее сесть, успокоиться, подумать и выслушать его.

– Мари, за один день ее не вылечишь. Скажите мне, она вас узнала?

– Да, и очень обрадовалась мне, это я знаю точно. Она велела мне съесть ее завтрак, потому что я слишком худа. По ее словам, моя мама всегда плохо ела. Тут я попросила ее рассказать о маме, и она говорила примерно с минуту, а потом вдруг ни с того ни с сего стала искать свое лекарство, крича, чтобы закрыли шторы, потому что у нее болят глаза. При этом она приняла меня за свою служанку.

Жюльен коснулся руки Мэри:

– Вы хотите сказать, что шторы были открыты?

– Ну да, я их открыла.

– И она позволила вам это сделать?

– Конечно. Ведь в комнате была кромешная тьма. Жюльен Сазерак прижал к груди руки:

– Девочка моя, вы совершили чудо! Эти шторы не открывают вот уже шесть лет. Вы даже не сознаете, не отдаете себе отчет, что это, в сущности, значит.

Мэри вздохнула:

– Это значит, что вы стараетесь заманить меня в ловушку, только и всего. Послушайте, месье, я ведь не какая-нибудь бесчувственная, мне жаль ее, и я счастлива, что она позволила открыть эти несчастные шторы. Но я должна и о себе подумать. Я бы предпочла жить, как раньше, – одна.

– Прошу вас, выслушайте меня, Мари… Мэри. Я не стану спорить с вами. Хотите, я расскажу вам о вашей матери? Вы ведь хотите узнать о ней побольше, не правда ли?

– Конечно, хочу.

– Так вот, я расскажу вам… Мари-Кристин была самым очаровательным и самым несносным существом на свете. Ее нельзя было назвать красивой, хотя все наверняка будут хором убеждать вас в обратном. Она была похожа на большинство креольских девушек – светлокожая, темноглазая, волосы тоже темные. Что ее выделяло из общей массы, так это темперамент. Она была любопытна, как кошка, ее интересовало абсолютно все: все на свете узнать, испытать, перепробовать. Она была полна энергии и жизнерадостна. Залезет, к примеру, на дерево и упадет. Всех вокруг перепугает насмерть, а сама расхохочется, глядя на наши перекошенные от страха лица.

Для нее не существовало запретов. Даже когда она сознавала, что ее наверняка накажут за какую-нибудь проделку. Взять хотя бы уроки. Бывало, вместо того чтобы учить их, она сидит и играет в куклы. А когда ее за это накажут, спокойно заявит, что так ей и надо, поцелует или обнимет обидчика, и дело с концом. Сколько ни спорь с ней, ни доказывай, все равно сделает по-своему.

Maman безбожно баловала ее. Чего бы Мари-Кристин ни попросила, ее просьба тут же удовлетворялась. И даже папа, хотя он был очень строг с нами, остальными детьми, не выдерживал, уступал Мари-Кристин, осаждавшей его с какой-нибудь очередной затеей.