Я хорошо знаю, что такое нероман, тянущийся одиннадцать лет, но Чердачинск совсем не Феррара, хотя конопля по всему околотку растет и у нас. Правда, с туманами напряженка, как и с историей, которой практически не было, а от той, что разворачивалась здесь последние 300 лет, вообще ничего не осталось. Зато столько же (если не больше) провисаний и пауз, пустоты и бессобытийности; пространства, набитого временем; времени, вытекающего куда-то в сторону, будто бы из пробитого воздушного шара; теней и предчувствий, которым не суждено сбыться; обмолвок, случайных взглядов, подслушанных разговоров, нерожденных детей. Идеальное поле для «некоммуникабельности Антониони». Города-побратимы. Уезжаешь, точно покидая одно из своих неотчуждаемых состояний.

Дело в том, что их история, все эти бесполезно проведенные часы, всегда с ними, независимо от того, отдают они себе в этом отчет или нет. И чтобы наполнить смыслом этот переживаемый ими час, нужно обладать фантазией, которой нет ни у него, ни у нее: здесь нужно придумывать, изобретать одну за другой каждую из этих минут, жесты, слова, цвет стен, деревьев за окном и штукатурки дома, что напротив…

Каждому человеку нужен режиссер, главврач, главный редактор (в зависимости от профессии). Я думаю о том, как Антониони копил замыслы, откладывал их на будущее. Предложение Вендерса не застало его врасплох. Дебютных идей у режиссера залежалось с лихвой, откладывать их уже было некуда. Вот и выбрал сразу три, чтобы наверняка. Именно те, что записаны, – чтобы стало проще ставить задачу другому.

Легко представить, как он перебирал их, точно любимые геммы, выбирал очередность. Парализованный режиссер способен лишь на общее, концептуальное руководство, так как частности-то уже не объяснишь. Вот, в конечном счете, и приходится смотреть свое кино чужими глазами.

Даром что люди в этих краях, как замечает Антониони в «Хронике одной несостоявшейся любви», немногословны, а «у здешней воды – цвет железа».

На закате солнце вылезло из перины (небо сегодня странное, безоблачное, но мутное, маятное), освежило бока собора. И над «первым этажом» с исторически сложившимися торговыми рядами (нигде такого не видел – чтобы мелкие лавочки врастали в края Дуомо его неотъемлемой функциональной частью) розовая облицовка стала еще более насыщенной и нежной, чуть ли не персиковой.

Страна Феррары меня захватила практически полностью, почти изнутри, но возвращаться в нее не захотелось – как в одноразовый, односерийный фильм.

Каждый новый город дается с все большим усилием. Как в гору карабкаться. Усталость копится вместе с впечатлениями. В Болонью вечером вернулся как в дом родной – даже недельный прикол срабатывает ощущением незыблемой суши под ногами. И точно – в другие города пускаюсь как в плавание. Вплавь.

В Ферраре сегодня я не зашел ни в одну церковь.

Исследователи, даже самые лояльные автору (шила в мешке не утаишь), обязательно фиксируются на том, что Парма в романе «Пармская обитель»154 полностью придумана и не имеет никакого отношения к реальному городу.

Башня Фарнезе, мощная королевская тюрьма, напоминающая архитектурные каприччо то ли из «Тюрем» Пиранези (в меньшей степени), то ли из раннего де Кирико (стилистически более точная ассоциация), с которой в «Пармской обители» связаны основные события второй части, в действительности никогда не существовала.

Между тем списанная с Замка святого ангела в Риме, именно башня Фарнезе зафиксирована здесь максимально подробно, тогда как весь прочий город обозначен кое-как, без особого усердия. Впрочем, и за этой на раз придуманной топографией, возникающей из легких штрихов и еле заметных касаний авторской кисти, следить крайне интересно.

Позже в эту вымышленную башню заточат Фабрицио, племянника герцогини и главного героя «Пармской обители», который сбежит оттуда с помощью тетушки, так как она, совершенно справедливо, приревнует Фабрицио к дочери главного тюремщика.