никто не переставлял книги. Он всегда помнил, где какая книга. Память у него была феноменальная.

Эрера показал мне столовую. Вместо двери здесь была высокая арка. Посредине комнаты — небольшой полированный стол. По бокам две свечи. Писатель ужинал всегда при свечах. С одной стороны стола был один стул и один прибор. С другой — два стула и два прибора. Когда приходил гость, он сажал его напротив, рядом с женой.

Около стены на продолговатом столике стояла в рамке под стеклом карикатура: море, лодка и в ней Хемингуэй в своей спортивной кепочке с длинным козырьком. Он смотрит вдаль. Над ним улыбающееся солнце. В его руке леска, убегающая в воду, и там на крючке скелет рыбы, очевидно, того самого тунца, которого съели акулы у его героя-старика.

Рядом с карикатурой, на этом же столике, под стеклом, лежал небольшой лист бумаги, на котором написано: «Сюда никто не может войти, не будучи приглашенным».

На стенах в столовой такие же, как в гостиной, чучела голов убитых животных.

— Этот лев убит Эрнестом в тридцатом году, — пояснил Эрера, — эта газель убита его второй женой. А эта импала — четвертой женой.

— Хорошо стреляли его жены! — заметил я.

— У них был хороший учитель. — Эрера показал фотографию, сделанную в тридцатые годы. — Это Хемингуэй с женой Паулиной Гриффер. Видите, какой он здесь молодой.

Человек на фотографии был совсем непохож на знаменитого писателя, облик которого всем нам известен. Молодой человек с женщиной. Этакое семейное фото, какие часто встретишь в альбомах.

— А его четвертая жена Мэри, — продолжал Эрера, — хорошо стреляла, потому что была на войне военным корреспондентом. Они поженились в сорок шестом.

Когда мы вышли из столовой, Эрера показал еще на одну дверь, которая выходила из гостиной, — спальня жены. Но он повел меня в противоположную сторону, к стеклянной двустворчатой двери. Одна половина ее была открыта.

Признаюсь, я с нетерпением ждал, когда же наконец Эрера покажет мне святую святых — кабинет писателя. Я думал, что Эрера ведет меня именно туда. Но когда мы переступили порог этой комнаты, я увидел широкую двухспальную кровать, застеленную белым покрывалом. На кровати была одна подушка. А там, где должна быть вторая, лежало несколько книг. Тут же около кровати на полу стояла недопитая бутылка рома.

— Он обычно бросал на кровать книги, которые ему нужно было прочесть.

— А где же его кабинет, письменный стол? — спросил я.

Эрера улыбнулся.

— Это и есть его кабинет. А письменный стол вон в том темном углу! Он за ним не работал. Складывал на него всякие безделушки.

На столе лежали какие-то монеты. Среди них я нашел нашу, советскую. Маленькие слоники, бегемоты, отлитые из меди, ножик, кусок металла.

На стенах этой комнаты тоже чучела убитых животных. Невысокие стеллажи, сплошь уставленные книгами. На неширокой поверхности одного из таких стеллажей стоит портативная пишущая машинка. Под нее подложена толстая книга «Кто есть кто в Америке». Рядом небольшая фанерка с прижимом для бумаги. Тут же лежат карандаши.

— Это и есть рабочее место писателя. — Эрера показал на пишущую машинку. — Как видите, ему нужно было совсем мало места, чтобы сочинять.

— А я слышал о его круглом кабинете.

— Это была затея жены. Она думала, что ему мешают всевозможные шумы, которые неминуемы в доме. Она распорядилась построить башню и наверху кабинет. Я покажу вам ее. Но Эрнест не смог работать там. «Мне не хватает привычных шумов», — сказал он и поставил машинку на прежнее место. Сейчас в той башне живут кошки. И еще там стоит подзорная труба, в которую хорошо видна Гавана.

Я потрогал старенькую пишущую машинку, на которой родилось столько прекрасных книг, покоривших умы миллионов людей.

— Он обычно вставал с рассветом, часов в шесть, и работал до одиннадцати. У него была норма — семьсот — восемьсот слов в день. Если он уезжал на море ловить рыбу, брал эту фанерку, карандаши, бумагу. И там писал. Выходных у него не было. Он не работал, только когда уезжал отдыхать в Европу или в Америку. — Эрера задумался, будто вспоминая что-то. — Он любил музыку. Ему очень нравилась музыка Баха и американский джаз старого направления, представителем которого был Армстронг. С годами у него все более укоренялись привычки, от которых он не любил отказываться. Вот видите, — он показал на толстую книгу, которая лежала на полу и придерживала дверь, чтобы она не закрылась. — Это справочник по авиационной технике. Много лет назад его привез сын Хемингуэя. Он готовился здесь к экзаменам и оставил справочник за ненадобностью. Эрнест припер им дверь. Как-то Мэри убрала его, но он велел положить обратно.

Эрера достал с полки пакет с фотографиями.

— Это самый последний снимок в его жизни, — сказал он.

На снимке у входа в дом стоял Хемингуэй с женой. Он, высокий, сильный, в своей любимой спортивной фуражке с длинным козырьком, в белой гуайявере[59] и черных брюках. На Мэри легкая кофточка в полоску и довольно длинная юбка со множеством складок. Они о чем-то говорят, не обращая внимания на фотографа.

Мы долго смотрели на эту фотографию и молчали. У Эреры, глядя на нее, наверное, возникали свои чувства, а мне было грустно. Такой сильный человек, так любивший жизнь, так много дававший людям, и вдруг покончил с собой.

— Он предчувствовал трагедию, — сказал Эрера. — Незадолго до кончины приехал сюда и увидел на полу свежую краску. «Что это?» — спросил он. Мэри ответила ему, что корень огромного дерева каоба, которое растет у входа в дом, пробился между досок в комнату. Она приказала вскрыть пол и обрубить этот корень. «Зря ты это сделала! — сказал Эрнест. — Плохая примета».

Через десять лет я снова побывал в доме Хемингуэя. Революционное правительство Фиделя Кастро открыло в этом доме музей. Я бродил по комнатам, где все было как при жизни писателя, вспоминал рассказ Эреры и радовался, что снова могу прикоснуться к миру, в котором жил великий американец, ненавидевший войну, мечтавший о мире под оливами, о счастье всех людей на земле.

САМОЛЕТ НЕ РАЗБИЛСЯ

Стрелка часов приближалась к одиннадцати. Нью-Йорк, как обычно, жил своей вечерней жизнью: кто-то сидел дома перед телевизором, кто-то гулял по Бродвею, кто-то проводил время в ночном клубе, потягивая виски и разглядывая полуобнаженных девиц на сцене.

И вдруг телевизионная передача была прекращена, и диктор со свойственной всем дикторам многозначительностью обратился к телезрителям.

— Леди и джентльмены, — сказал он, — всего две минуты назад у «боинга», направляющегося