По поведению во время занятий Лиде делались замечания, так как в первый же школьный день она уселась за парту, поджав под себя ноги, точно так же, как это любил делать Бабель. И несмотря на замечания, Лида часто снова садилась по-турецки. В ее дневнике появлялись обращенные ко мне записи о плохом поведении на уроках. Бывало, что и обижала девочек: то ущипнет кого-то, то дернет за косичку.

Когда зимой в выходной день я брала с собой Лиду погулять по городу, а весной и осенью — за городом, она брала с собой подружку, но оставлять их рядом было невозможно. Лида то насыплет подружке за воротник снегу или песку, то подставит ножку, чтобы подружка споткнулась. Мне это не нравилось, и приходилось держать девочек по обе стороны от себя.

Что это было, я не знаю, вообще-то Лида была доброй девочкой, все подружки ее любили и ее проделки ей прощали. Очевидно, делала она это для веселья. Очень любила общество и всегда собирала группу девочек для игр в нашем дворе или в переулке.

Во дворе школы для упражнений было положено бревно на высоте примерно полутора-двух метров, и мама часто со страхом видела, как Лида взбирается на бревно и разгуливает по нему. Страха от высоты и неустойчивости своего положения как будто не испытывала никакого, это бревно было ее излюбленным видом физических упражнений. Еще живя в Новом Афоне, я удивлялась смелости Лиды: мигом залезть на чердак или на дерево — труда ей не доставляло.

Школа, в которой училась Лида, была школой для девочек. В СССР тогда было введено раздельное обучение, и школа для мальчиков тоже была поблизости от нашего дома.

Летом 1946 года я сняла дачу в дачном поселке недалеко от станции Болшево Октябрьской железной дороги. Это было очаровательное место с большим лесом и лугом. Дача состояла из двух проходных комнат и террасы, открытой со всех сторон. Хозяйка дачи была одинокая, недавно овдовевшая женщина, очень милая и доброжелательная.

Когда в день приезда мы с Лидой пошли на соседний участок за водой, у меня закружилась голова от упоительного аромата луговых цветов и весеннего воздуха.

На другом конце дачного поселка, ближе к лесу, была собственная дача моей ближайшей приятельницы Ирины Владимировны Воробьевой, дочери того Воробьева, который бальзамировал тело Ленина. У нее был муж армянин Арен и двое прелестных мальчиков — Володя и Саша. Домашняя работница Наташа была членом этой семьи. В то лето мы часто общались, гуляли в лесу, собирали на лугу землянику, устраивали чаепития. Я с большим удовольствием вспоминаю это лето под Москвой. Четыре последующих лета мы с Лидой уезжали в Новый Афон к Аруту с Олей.

В марте 1946 года я получила телеграмму от Арута, что он приезжает в Москву 8 марта. Я пошла его встречать на Курский вокзал и обнаружила, что он приехал как один из сопровождающих целого вагона с пальмами в кадках, привезенными для украшения учреждений Москвы из питомника Моссовета, находящегося в Новом Афоне.

Я хорошо знала этот питомник, знала его директора Габуния и часто покупала там роскошные розы для дома и подарков. Арут привез пальму и для меня, а также несколько ящиков с лимонами и мандаринами для продажи их в Москве. Курортников ни в 1945-м, ни в последующие после войны годы еще в Абхазии не было, и Аруту приходилось туго.

Когда мы с Арутом приехали домой и вносили пальму и ящики с фруктами, к большому счастью, никто из соседей, живущих внизу, не вышел. В день 8 Марта они пьянствовали у начальника милиции нашего района.

Фрукты поместили в одной из комнат и перестали топить там печь. Арут спал в этой же комнате, а по утрам, рано, забирал ящик с фруктами, сколько мог унести, и шел на базар торговать. Возвращаясь домой, отогревался в нашей теплой комнате, мама кормила его горячим обедом и отпаивала чаем с лимоном. Утром он снова шел на базар.

Так Арут продержался дней пять или шесть, все распродал, что намечал, но сильно простудился. Мы сразу же затопили печь в его комнате и уложили его в постель. Он чувствовал себя все хуже, температура поднималась все выше, кашель был ужасающий. Мама вызвала нашего районного врача Сусанну Григорьевну Зильберман, с которой очень дружила. Она прописала ему лекарства, банки на спину и горчичники два раза в день, но не могла еще сказать, воспаление ли у него легких или тяжелейший бронхит.

Пролежал Арут у нас больше месяца и только к середине апреля мог встать с постели. Был так слаб, что не мог ходить. На улице все еще было холодно, как всегда бывает в апреле в Москве. И только в конце апреля мы купили ему билет в Новый Афон. Врач Сусанна Григорьевна говорила, что мы своим уходом спасли ему жизнь.

Уезжая, Арут сказал нам: «Приеду домой и сразу уйду в горы, где есть целебный теплый источник, буду там пить козье молоко, есть свежую баранину и обязательно поправлюсь».

Оле я часто писала, и она рвалась приехать, но Арут не разрешал: нельзя было оставлять дом, сад, корову. В середине июля Арут написал мне, что совсем поправился, и приглашал приехать к ним в гости вместе с Лидой. Но я уже сняла дачу, и мы с Лидой поехали в Афон только летом 1947 года.

Так как в это время уже развернулись работы по сооружению тоннелей на Ткварчельской железной дороге, у меня на Кавказе появились дела, надо было осуществлять авторский надзор. Я оформила туда командировку, а после командировки — сразу же свой очередной отпуск и таким образом могла пробыть у Арута и Оли около двух месяцев.

Управление кавказского филиала Метростроя к тому времени переехало из Гудауты в Сухуми, и мне приходилось ездить и в Сухуми, и на строительство Ткварчельских тоннелей. Арут по-прежнему работал агрономом на пригородном хозяйстве Метростроя. Уезжая, я спокойно оставляла Лиду с Олей, зная, как Оля и Арут любят ее и даже балуют.

Когда закончился срок моей командировки и начался отпуск, к нам приехала моя приятельница Валентина Ароновна Мильман. С ней вместе мы вели жизнь отдыхающих людей: много купались, загорали и гуляли по горам. Горы, которые издали кажутся такими привлекательными и уютными, оказывались совершенно непригодными для того, чтобы там посидеть или полежать, — сплошные колючки.

В один из вечеров мы с Валентиной Ароновной, разговаривая, долго не ложились спать и вдруг уже во втором часу ночи услышали шум машины, подъехавшей и остановившейся у ворот в наш сад. Ночь была лунная, и мы через окно комнаты увидели каких-то мужчин, вносящих на плечах мешки. Через какое-то время машина уехала, но послышался шум и тихий разговор с другой стороны дома, со стороны гор. В мягкой обуви, почти неслышно, другие мужчины уносили эти мешки в горы. Я догадалась, что это были мешки с цементом, которыми торговали наши метростроевцы. Мы прозвали эти ночи «ночами Кабирии». Арут участвовал в этой сделке…

В это же время мы решили побывать на озере Рица в горах под Гаграми, где я во время войны не была, хотя место это славилось красотой. Машину-полуторку я попросила у главного инженера филиала Метростроя Георгия Михайловича Корякина, и он не только охотно дал мне машину, но захотел поехать с нами. Поехали Арут, его сестра Варсеник, я, Лида, Валентина Ароновна и Корякин. Всю еду и большой арбуз, который Арут привез из пригородного хозяйства, взяли с собой.