Они пронеслись мимо небоскреба у площади Трех вокзалов, которая, невидимая, кидала в небо сполохи разноцветного света, будто там, над площадью, гуляло северное сияние. Миновали Курский вокзал, который казался оранжереей, где под лампами вызревали невиданные плоды и летали экзотические бабочки. Одна из них вылетела сквозь стекло на мороз, окантованная красным неоном, трепетала в поднебесной метели.

– Еще раз спасибо за предупреждение. Я не останусь в долгу. Уверяю вас, национальные интересы России будут защищены…

«Линкольн» взлетел на эстакаду к Таганке. Нырнул под площадь, как под плиту. Скользнул на 1уцящий мост. И открылись варево снегов, окаймленное гирляндой огней, белоснежный, как облако, «Балчуг», стеклянная колба банка, и вдали бело-розовый Кремль, драгоценный, сверхплотный, удерживающий притяжением разбегающуюся галактику Москвы. Белосельцев почувствовал сердцем, как космонавт, момент невесомости. В бесшумном кувырке покинул капсулу машины, угрюмых охранников, охваченного бешенством Имбирцева и в свободном парении вылетел в открытый космос, в студеную синеву вечернего московского неба, в котором, окруженные рубиновым заревом, краснели звезды. Он обогнул колокольню Ивана Великого, прочитав золотую надпись, спугнул нахохленных птиц с Успенских крестов, и оттолкнувшись от золотого купола, вернулся в машину, в ее теплый бархатный сумрак.

– Прошу вас, не обращайтесь к Чичагову, – сказал Имбирцев. – Хочу во всем разобраться. Следы буду заметать кровавой метлой.

«Линкольн» остановился у моста, над которым возвышался каменный цветник Василия Блаженного. Белосельцев вышел, задохнувшись от мороза, словно от глотка спирта. Глядел, как краснеют хвостовые огни машины, будто в ней отворились дверцы в раскаленную печь.

Он должен был испытывать удовлетворение. Его совесть была чиста. Его этика разведчика диктовала поступки. Он все это время позволял другим действовать, повелевать, распоряжаться его волей. Двигался туда, куда направлял его очередной вектор силы, и в этом пассивном перемещении, не внося в траекторию собственных усилий, изучал противника, обнаруживал контур интриги. Теперь же, когда интрига казалась вскрытой, и он пресек ее, уберег Имбирцева, оставалось неясные неудовлетворение и тревога. Словно где-то, среди чистых звучаний, прослушивался едва различимый фальшивый звук. Один и тот же, дребезжащий, среди чистейшей мелодии, будто в этом месте была надколота дека или утончилась, готовая разорваться струна. Какова была роль Чичагова? Что преследовал Чичагов, помещая его, Белосельцева, в недра интриги? Побуждая к знакомствам? Незримо присутствуя во время его встреч с Имбирцевым, Ивлевым, Кугелем? Не следует ли ему пойти и объясниться с Чичаговым, своим старым афганским другом?

Он вышел на Красную площадь. Дул ветер, по скользкой черной брусчатке бежали белые змеи. Рубиновые звезды были окружены розовыми облачками, словно звезды дышали. Золотое кольцо курантов почернело от мороза, и казалось, тронь его голой рукой, и пальцы прилипнут к стрелкам. Мавзолей был гладкий, отшлифованный, как деталь оружия, вошедшая в сочетание с вороненой сталью брусчатки. Башни стояли, как стройные красные ангелы, опустив к земле тяжелые крылья. Взмахнут, поднимутся, словно мерные большие орлы, полетят к побережьям трех океанов.

Он стоял на площади один, без зевак, соглядатаев, и она, огромная, каменная, продуваемая метелью, грела его. Его усталые мышцы наполнялись молодой сочной силой. Его глаза становились зорче и видели спящего голубя в каменном завитке собора. Его слух улавливал металлическое шуршание высокого механизма часов. Его сердце напрягалось, как горячий бутон. Со всех сторон летели к нему невидимые живые лучи, и он взрастал от их чудодейственной силы.

Теперь он был высотой с мавзолей, словно стоял на трибуне и оглядывал площадь, ожидая начала парада. Того, о котором мечтали в тесной саманной казарме, при коптилках, охмелев от поминальных стаканов, проводив в последний путь вертолетчиков, – завернутых в серебряные пакеты, их поднимали на носилках на борт, и солнце блестело на мятой фольге. Они пили спирт, пропахший соляркой, и комбриг хрипел, что он еще пройдет по Москве, пронесет по площади развернутое знамя бригады.

Теперь Белосельцев стоял на гранитной трибуне, один, без президентов и маршалов, готовясь принять парад. И только Сталин в походной шинели смотрел на него из могилы.

Первым на площадь въехал гусеничный тягач, – тянул подбитый КамАЗ, ржавый, окисленный, на спущенных ободах, с пулевыми отверстиями, прошившими кабину водителя, с бурыми пятнами крови на драном сиденье. Один из бесчисленных, кативших по ущелью Саланг, и водители, занавесив стекла бронежилетами, вели колонны под огнем пулеметов, оставляя на обочинах горящие грузовики.

Белосельцев отдал честь подбитой машине, прочитал на линялой фанерке надпись «Ярославль» – родина погибшего парня.

Следом на площадь втащили подбитый танк, с опущенной пушкой, свернутой башней, в желтой шершавой ржавчине. Коммулятивный заряд прожег броню, подорвал боекомплект, и страшным коротким взрывом истребил экипаж. Сжег и оплавил стальное нутро, приклеил к броне мятые стволы автоматов, ржавые пулеметные ленты. Танк был сожжен на кандагарской дороге в районе кишлака Нагахан и стоял, окруженный бесконечными ворохами подбитой искореженной техники, мимо которой на скорости мчался их «бэтээр», и долина в осенних садах была залита желтым негреющим солнцем. Белосельцев, прижимая ладонь к виску, провожал обугленный танк.

Третьим на платформе, опустив поломанные лопасти, возник вертолет. Редуктор вдавился в салон, блистеры были расколоты, хвост оторван. Фюзеляж в завитках алюминия был изъеден осколками. Его сбили из «стингера» в районе Гордеза, когда экипаж доставлял еду и взрывчатку высокогорным постам. Летчик, в пламени, теряя управление машиной, камнем летя к земле, успел прокричать в эфир: «Прощайте, мужики!», и этот прощальный крик, вмонтированный в боевую песню, звучал в кассетниках по афганским гарнизонам. Белосельцев отдавал вертолету честь, глядя, как исчезает платформа на спуске к Василию Блаженному.

На площадь в дыме и рокоте, с развернутыми полковыми знаменами, вкатили «бэтээры». На броне, ухватившись за скобы и крепи, за крышки люков, за черные стволы пулеметов, сидели инвалиды афганской войны. Безногие, изувеченные в подрывах на проселках и трассах. Безрукие, простреленные стальными сердечниками «дэшэка». Слепые, оставившие глаза в виноградниках Герата, в пожарах Муса-Калы, в ущелье Панджшер. Сидели, обнявшись, поддерживая друг друга. Смотрели сквозь метель на золото кремлевских крестов, видели зелень мечетей, глиняные хвощи минаретов, солнечное мелководье на бродах через реку Гельменд. Среди инвалидов Белосельцев увидел безногого подполковника. Тот держался за древко знамени, красное полотнище било его по лицу, и он был знаком Белосельцеву, они где-то встречались – на офицерской пересылке в Кабуле, в траншее под Файзабадом, в штабной палатке в Газни. Подружились на час, выпили чарку спирта, а после расстались, чтобы встретиться здесь, на параде. Белосельцев отдал подполковнику честь. Видел, как из белой метели выбежала хрупкая женщина, кинула на броню «бэтээра» букетик цветов.