– Обработайте, гляньте остальные раны. Надо еще подлечить.

И, не теряя авторитета, решительно вышел из палаты. А все поняли, что моя досрочная отправка чуть не получилась из-за вмешательства зловредной медсестры Люды.

Перед обедом, когда она раздавала лекарства, раненный в руки и голову артиллерист отчетливо проговорил:

– Сучка…

Люда вскинулась, едва не уронив поднос с порошками и таблетками, но артиллерист, глядя в окно, повторил:

– Сучка, вон, в саду бегает… Неплохо им тут живется.

Дней через пять я прошел комиссию и вместе с младшим лейтенантом Лехой был признан годным к дальнейшей службе. К тому времени у него с молоденькой медсестрой Светой крепкая любовь сложилась. Света ходила с красными глазами и все свободное время проводила с Лехой. Смотрел я на них, и тоска брала. Леха совсем мальчишка, недавно шестимесячные курсы лейтенантов окончил и после первого боя в госпиталь угодил. Наивный, честный парень. Такие чаще всего гибнут.

А Костя Журин вывернулся. Не зря жаловался на температуру и плохое самочувствие. Оказалось, он пообещал жениться на медсестре Зине, а та, будучи старшей в отделении, сумела продлить ему лечение. Журин, глядя, как мы собираемся, вздыхал, жалел, что ему еще в госпитале торчать, а мы врага бить пойдем. Данила Колышкин, которого переводили в команду выздоравливающих, съязвил:

– Брось, молодожен хренов! До зимы возле бабы прокантуешься. А зимой, глядишь, войне конец.

Когда прощались, Журина в компанию не пригласили. Собрались в последний раз на нашей полянке с Данилой Колышкиным, Лехой, медсестрой Светой, взяли за компанию еще кого-то из ребят. Немного выпили. Света принесла нам сладких булочек, которых не скоро снова попробуем. Крепилась, а потом, немного выпив, повисла на шее у Лехи:

– Убьют тебя, Лешечка! Я с тобой на фронт сбегу.

Кое-как успокоили девчонку. Обнялись напоследок, и прощай, госпиталь. С Зоей увидеться не сумел. Она работала, а у меня времени ждать не было.

Рота располагалась в землянках и брезентовых палатках, замаскированных в лесу, южнее румынского городка Рэдэуцы. До линии фронта, который стоял на этом участке неподвижно несколько месяцев, было километров тридцать.

Приняли меня как родного. Николай Егорович Тимарь устроил в своем блиндаже торжественный ужин: жареная баранина, картошка, сыр, разные овощи и крупные дымчатые сливы. Напитков тоже хватало, так что посидели хорошо.

В роте произошли кадровые изменения, появились новые люди. Василь Левченко не сообщил мне тогда, в госпитале, что его назначили заместителем командира роты по строевой части. Обогнал меня бывший помощник, три звездочки уже на погонах носил и два ордена Отечественной войны на груди. Вместо замполита у нас появился по штату агитатор, капитан Бутов Борис Семенович. Упитанный, видный из себя мужчина, лет тридцати. Пришли два новых командира взводов, чем-то похожие друг на друга, молодые, крепкие, у каждого по медали.

Мне объявили, что я теперь командую 1-м взводом (тоже, считай, повышение). Матвей Осин, после недолгого спора, был переведен ко мне помощником. Федор Бульба, еще более растолстевший, ткнулся в щеку усами и расцеловал:

– Жив, Славка! Значит, и дальше будем жить.

Посидели хорошо. Борис Семенович, наш новый политруководитель, мне не понравился. Почему, сам не пойму. Может, форма его выделялась вычурностью. Блестящие хромовые сапоги (не слишком практичная вещь на передовой), обшитые серебряной нитью погоны, Красная Звезда на целлулоидной подкладке, вырезанной по форме ордена. Трофейная кобура с «парабеллумом».

В принципе, ничего необычного. Но пахло пижонством. И не полевая форма, и не парадная. В такой на танцы ходить. И еще «парабеллум». Майор Тимарь тоже носил этот немецкий пистолет, но то был его законный трофей, так же как массивный «вальтер» у Матвея Осина. А Бутов, я слышал, в боях еще не участвовал.

– Много, наверное, работы, товарищ капитан? – не выдержав, поддел я агитатора. – Публика у нас своеобразная.

– Меня этим не испугаешь, – важно ответил Бутов, разгрызая баранью кость. – Политработа легкой не бывает. В госпитале как у раненых настроение? Кругом наступают, Белоруссию освободили, наверное, в бой все рвутся?

Язык нередко подводил меня в жизни. И сейчас, при первой встрече, я сумел ляпнуть, что думал:

– Куда раненым рваться? Они уже свое получили. У кого легкие продырявлены, кого осколками нашпиговали (я чуть не добавил, «как меня»). Без рук, без ног лежат. Этим вообще непонятно, куда рваться.

Прозвучало, конечно, грубо. Просто меня разозлила наигранная легкость вопроса. У капитана-агитатора не было ни одной нашивки о ранениях. А у большинства собравшихся по две-три, а то и по четыре. Тимарь многозначительно кашлянул и предложил налить еще по одной. Но Бутов морщил лоб, словно решая важную проблему, потом сказал:

– Значит, по мнению старшего лейтенанта Буканова, наши бойцы и командиры воевать не хотят?

– Знаешь, Борис, не надо политические проблемы за бутылкой решать, – вмешался Василь Левченко. – У человека под ногами граната взорвалась, едва выжил. А ты к нему привязываешься.

– А, ну если так, – многозначительно протянул капитан. – От контузии не отошел, значит…

– У Славки, кроме контузии, два десятка осколков вытащили, – пробурчал Бульба. – Чего его воспитывать? Вместе воевали.

Так, немного скомканно, закончился первый день пребывания в своей роте.

Петр Петрович Фалин, старый мой дружок, командир второго взвода, выписался из госпиталя за неделю до меня. За столом, пока компания, откровенно не поговоришь. Поболтали и обсудили дела на следующий день. Плоховато выглядел бывший пчеловод и старожил роты, получив пулю в правое легкое. Сильно похудел, сделался каким-то желтым. И в голосе его звучали обреченные нотки.

– Знаешь, ведь легкие не заживают, – не жалуясь, а просто констатируя факт, говорил он. – Воспаление постоянно идет. У меня температура ниже, чем тридцать семь и пять, никогда не опускается. И сейчас вот…

Он сплюнул розовую слюну. По привычке полез за кисетом, потом невесело засмеялся:

– Цигарку с двенадцати лет изо рта не выпускал, среди пчел все время. А теперь врачи настрого запретили. Хочешь жить – никакого курева.

– Рано тебя выписали.

– Как и всех. Ну, полежал бы еще неделю-две, что изменилось? Да и тошно выклянчивать лишние дни. На свежем воздухе отойду помаленьку. Или фриц точку поставит.

– Брось, Петька! Война уже заканчивается.

– Это ты сейчас придумал? Война еще столько людей сожрет, ого-го!

Я рассказал Фалину про Зою, высказал, что мне не глянулся новый агитатор. Петя рассеянно кивал и, кажется, не слышал меня.

– Ну, я пойду, – вдруг поднялся он. – Устал чегой-то. Прилягу.