— Тысяча чертей! Это ты сделал?! Ты, шельма? А ты — его сообщница?!

— Будешь ругаться при даме и тыкать ей — я тебе две шпоры твои свяжу одним бантиком, — пообещал ученик Феи. — Таким, что не развяжут ни в одной кузнице… Что там у тебя на эполетах? Пухоперонский гусь? А хочешь, я сделаю, чтобы хорек там был! А могу и тебя самого в хорька переделать!

Офицер поверил во все, что услышал. Он скис, пожелтел и смотрел на юного узника по-новому:

— Все можешь? Да?

Жан-Поль сказал честно, что нет, не все; две вещи не по силам ему: не может он пить молоко с пенками, это — раз, и подолгу говорить с дураками, это — два. После этого заявления мальчик отпустил офицера, не сделав ему никакого вреда. Просто сказал, разглядывая заботливо и нежно вернувшуюся к нему палочку:

— Ступай, приятель, мешаешь. Я потом вызову — когда мою гостью надо будет проводить.

Офицер не мигал, почти не дышал, в голове у него было пусто и звенело… Умственные задачки по службе случались у них считаные разы, чаще всего они сводились к одной: кто в данный момент главнее, чьи приказы исполнять. Вот и сейчас он смекнул: этот малолетка в клетке главнее любого начальства во дворце! Очень уж не хотелось в хорька превращаться!.. Шпоры звякнули при чеканном повороте, и офицер строевым шагом удалился прочь.

А Жан-Поль сказал Золушке тихо, смущенно:

— Спасибо тебе… за инструмент.

— Пустяки. А ты изменился за это время. Возмужал очень.

— Да? Приятно… Но все равно — до принца мне далеко, а?

— Его я ни с кем не сравниваю…

И еще одна принцесса сбежала!

Она отошла от клетки. Жан-Поль готов был треснуть самого себя за неосторожные свои слова. Чтобы скрыть замешательство, он произнес:

— Плохо дело… Вот и с Юлианой что-то похожее творилось… На двадцать пять фунтов похудела… Знаешь, кто это — Юлиана?

Золушка знала.

— Да… Я, в общем, догадываюсь, что она… что это для нее надо место освободить. — Тяжко давалась ей эта тема. — Красивая она, не видел?

— Как это не видел? Мы же там были с Госпожой, помогали ей! Она страдала по музыканту одному, его имя Рамон, его песенки вся Фармазония распевает… А ты решила, что она… Да нет же! Лариэль твой и с доплатой не нужен Юлиане! Это самодурство Балтасара, папаши ее. Гнали из девушки любовь, будто это глисты… Рамона ее упекли в изгнание… А чего добились? Сбежала к нему принцесса — ни на каком авто не догонишь! Мы с Госпожой сделали так, чтобы вся стража безостановочно танцевала румбу — семь часов подряд! Чтобы Юлиана успела отъехать подальше… Теперь они уже за границей, а король Балтасар кусает локти себе!..

Ну и дела — не вдруг усвоила смысл этого рассказа наша героиня. И пересказала себе своими словами, чтобы ничего не упустить: та, которую прочат на ее место, любит другого, стало быть. И сбежала к этому другому! И ее всемогущие друзья участвовали в этом, помогали ей… А что же теперь будет с Лариэлем? С его планами (или кто их там составлял для него)?

— Слушай-ка… а Лариэль ничего этого не знает еще?

— Конечно нет! О, как ему натянут нос! Любо-дорого поглядеть!

— Ты злой, мальчишка, да? Злой, злой…

— Он же предатель, как ты можешь за него заступаться?

— Неправда. Он сам страдает!

«Ах, страдает он! — про себя усмехнулся Жан-Поль. — По какому же такому предмету, интересно? Летит бедный доверчивый мотылек на свечу фармазонскую!.. Так ведь не сам он, не сердце его сгорит, а только планы его? Так поделом!» — про себя подвел итог юный заключенный. А вслух спросил:

— Что же с ним стряслось, а? Разлюбил? У взрослых это бывает так скоро?

У его ненаглядной было такое выражение лица, будто осуждали ее, а не принца. Будто она — ветреница, пойманная на измене и лжи!

— Это я у тебя хотела спросить: вдруг, думаю, ты читаешь в чужих сердцах?

Чистый способ

Тут она коснулась самого, может быть, больного вопроса.

— Пробую, да… — с трудом сказал малолетний узник. — Но сама же видишь — с ошибками. С такими грубыми ошибками, что я решил: незачем мне людям глаза мозолить, вертеть перед их носом этой тросточкой! Стыдно разжигать какие-то надежды, глупо кидаться на помощь, если выходит из этого обман! Если становится хуже, чем было!

— Какой же выход?

— Выход? С такой профессией, как у меня? Думаю, затаиться надо лет на пятьдесят — семьдесят… пока не присмотрюсь хорошенько к людским сердцам, не научусь читать в них свободно и без ошибок… Я хочу сказать… в общем, надо вычитывать в них не то, что мне хочется, а то, что там на самом деле есть. Понимаешь? Тогда только можно будет явиться и исполнить чье-то желание. Да и то — семь раз отмерить сперва… А пока, Золушка, исчезаю я. Так-то.

Почему Жан-Поль так странно говорит, о чем? Если о побеге — она сочувствует, она — за, надо только понять: как это технически… Уж больно толстые тут прутья…

— Конечно, давно тебе пора удирать. А как? Превратишь эту решетку в лапшу? Сможешь?

Мальчик объяснил: отсюда уйти — никакой не фокус, особенно теперь, когда он снова вооружен! Нет, не о том речь… Он думает о том, чтобы исчезнуть совсем и отовсюду! Прочь из этого измерения.

Для этого он наполовину вспомнил, а наполовину вывел сам гиперболическую геометрию. Золушка слушала так, будто он перешел на арабский язык.

— Да, вывел… Это не так уж трудно. Ну, просто с аксиоматикой Эвклида влезаешь совсем в другую геометрию. Берешь пятый постулат…

— Погоди, я же и первого не знаю… Объясни нормально: что значит «исчезнуть совсем»? Это шутка такая?

Жан-Поль терпеливо растолковывал: это значит — стать невидимым. Это самый чистый способ. Берешь гиперболическое пространство, в котором, как легко видеть, через две различные точки проходит единственная гипербола. Не понимаешь? Ну, считай, просто кривулька… Ей должен быть ортогонален луч солнца…

(Золушку особенно поразили слова: «как легко видеть».)

— Ну, солнца здесь нет — сойдет и полоска света из-под двери. На пересечении той кривульки и этой полоски ставишь яблоко — и оно начинает исчезать на глазах…

— Отчего? — вставила вопрос Золушка. — Ты съедаешь его?

Жан-Поль сказал, что потом — да, но тает яблоко еще до первого укуса, в том-то вся и штука, что до… В Книге волшебников сказано: «Перед началом процедуры плод, разумеется, должен быть основательно заколдован». Так что хрустишь уже