– Время, – сказала медсестра.

– Тебе нужно уходить? – спросила мамочка.

– У Эллиотта скоро начинаются футбольные тренировки. Нам пора.

Мамочка глянула на Эллиотта и оскалилась.

– Мамочка, веди себя хорошо.

Эллиотт встал.

– Я о ней позабочусь, Мэвис.

Мне часто приходилось видеть, как мамочка исчезает, а вот Эллиотт не привык видеть, как она меняет личины. Мамочки сейчас здесь не было.

– Карла! – позвала я, вставая.

Дюк злобно уставился на меня, раздувая ноздри.

Карла повела мамочку в палату, а мы пошли к выходу. Я привыкла, что мамочка никогда не прощается: всякий раз, когда приходило время нам с Эллиоттом уходить, появлялся Дюк. Я надеялась, что появится Алтея, и мы с ней попрощаемся, но один лишь Дюк оказался настолько силен, что противодействовал лечению.

Мне показалось, что Эллиотт нервничал, пока мы шли к выходу. Он толкнул створки двойных дверей, поморщился от яркого солнца, и это напомнило мне день, когда мы познакомились, только теперь Эллиотт держал меня за руку, а не бил кулаком по дереву. Под нашими ногами шуршал гравий, пока мы шли к «Крайслеру»; Эллиотт улыбнулся и распахнул передо мной дверь автомобиля.

Багажник и заднее сиденье были под завязку набиты коробками – по большей части они принадлежали Эллиотту. Я забрала из дома Мейсонов большую часть своих вещей и музыкальную шкатулку, но все остальное сгорело при пожаре. Остались только сделанные Эллиоттом фотографии, на которых я была вместе с папой, но их я надежно упаковала в одну из своих четырех коробок.

Пока мы навещали мамочку, «Крайслер» нагрелся на ярком солнце, и первым делом Эллиотт включил кондиционер на полную мощность. Через минуту прохладный воздух заполнил салон, и Эллиотт откинул голову на спинку сиденья, вздохнув с облегчением. Обитые велюром сиденья приятно щекотали мои голые ноги, загоревшие благодаря частым купаниям в бассейне Янгбладов, хотя до бронзовой кожи Эллиотта мне было еще далеко. Я взяла его за руку, и наши пальцы переплелись.

– Что? – спросил он.

– Мы уезжаем, – ответила я. – И, раз теперь на твоей машине нет ограничителя скорости, дорога не займет у нас неделю.

Эллиотт сжал мою ладонь.

– Верно. Мы будем на месте к ужину, – он указал вниз. – Сунь руку под сиденье. Я приготовил тебе кучу внеклассного чтения.

Я улыбнулась, гадая, что он задумал. Просунув руку под сиденье, я нащупала там коробку из-под обуви.

– Что это? – Я поставила коробку себе на колени и открыла крышку. Внутри лежала пачка конвертов, на каждом из которых стояли адрес и имя тети Ли. – Письма твоей тете?

– Открой верхний. Они разложены по порядку.

Я разорвала толстый конверт и достала четыре листа, вырванные из тетради: слева у каждого осталась неровная бахрома. Я сразу узнала почерк Эллиотта. Вверху стояли мое имя и дата – это был день смерти моего папы. Письмо начиналось с извинений.

– Эллиотт, – тихо проговорила я. – Неужели это?..

– Письма, которые я тебе написал, пока сидел под домашним арестом. Сначала я писал по письму в день, потом стал отправлять по два-три в неделю, и так до самого дня моего возвращения.

Я посмотрела на него, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

– Эллиотт…

– Все это время я думал, что ты их получала, – сказал он.

– Твоя тетя мне их не передала.

– Это поэтому, что она их тоже не получала. Моя мама вообще их не отправляла. Она вернула мне их вчера вечером. Прощальный подарок, дополненный извинениями длиною в час.

Я пробежала глазами исписанную страницу.

– Держу пари, твоя мама внимательно изучила эти письма.

– Я страшно разозлился. Но, по крайней мере, она мне их вернула. Теперь ты знаешь.

– Что знаю?

– Что я пытался сдержать обещание.

Я плотно сжала губы, стараясь не улыбаться. Эллиотт выехал с парковки, повернул и выехал на дорогу. Сделал глоток газировки.

– Прочитай их вслух, пожалуйста. Тогда у меня будет ощущение, что я перечитываю свой дневник.

Я кивнула и начала с самого верхнего письма.

– Ладно, – сказал Эллиотт, морщась. – Я все вспомнил. Письма вовсе не такие романтичные, как мне казалось.

– Нет-нет! – воскликнула я. – Мне очень нравится. Это… удивительно, Эллиотт. В смысле, у меня разрывается сердце, когда я читаю, как ты мучился, но ты был прав. Во всем прав.