Моя судьба типична для нескольких поколений, рожденных и выросших в нашей стране в условиях тоталитарной системы: сын и внук рабочих-коммунистов, абсолютно равнодушных к культуре, религии и ко всему, что лежит вне социальной сферы вообще, я в начале жизни являл собою почти растительное существо, которому можно было привить любые свойства и наклонности, что и пыталась проделать со мною, как и с миллионами мне подобных, политическая пропаганда в своем стремлении вывести лабораторно чистый вид «гомо советикус» – человека-робота, человека-монстра, человека-материала для самых фантастических социальных экспериментов.

С утра до вечера, дома, в школе, в общественных учреждениях, через печать, кино, радио, наглядную агитацию на улицах, нам внушалось, что ради победы коммунизма во всем мире допустимо любое преступление и любая ложь. Во имя светлых идеалов неясного будущего мы не только имели право, но и были обязаны, если потребуется, предать отца, обмануть мать, убить сестру или брата, лгать, красть.

На эту тему писалось и размножалось в миллионных тиражах множество книг, пьес, песен и другой культурной макулатуры. С этим мы утром вставали, с этим на ночь ложились спать. По этим образцам мы учились жить и действовать. Казалось бы ничто уже не могло вдохнуть в наши дырявые души животворящее тепло подлинных идеалов, жар свободного познания или жажду веры.

В своем новом романе «Чаша ярости»96 я передал наше тогдашнее состояние в следующих словах:

«Так мы и жили в замкнутом мире этого странного забытья, где в одном лице совмещались жертва и палач, заключенный и надзиратель, обвинитель и обвиняемый, не в силах вырваться за его пределы, ибо там – в разреженном пространстве свободы любого из нас подстерегали гибель или одиночество, которого наши слабые дырявые души страшились еще более гибели. Смельчаки же, которые шли на этот риск, мгновенно исчезали, растворялись в запредельном пространстве, не оставляя после себя ни следа, ни памяти.

Исключение создавали те редкостные одиночки, чья высокая судьба брала свое начало еще в том золотом веке, когда литературу не так уж сильно уважали, чтобы за нее расстреливать. В известном смысле они, эти одиночки, были счастливее нас. То, к чему мы пробивались сквозь свинцовые пласты лжи и беспамятства, сдирая с души коросту полых слов и фальшивых понятий, огороженные стеной грозных табу и лукавых соблазнов, им дарилось свыше вместе с самой жизнью. Знание меры подлинных ценностей облегчало для них их молчаливое противоборство, но платили они за это знание куда дороже, чем впоследствии пришлось заплатить нам».

Но большевики, утвердившись у власти, совершили историческую ошибку: они оставили нам классику, то есть основу основ человеческой культуры. На мой взгляд, это произошло прежде всего по двум причинам, хотя имелся тому и целый ряд причин сопутствующих. Первая из них – психологическая: будучи абсолютными нигилистами по убеждениям, вожди этого движения оставались, если так можно выразиться, дореволюционным продуктом, сохранявшим в себе подсознательную ностальгию по минувшей эпохе и ее ценностям. Вторая – политическая: большевики решили использовать в пропагандистских целях свойственный всем великим творцам в истории пафос недовольства средой и временем, в котором они существовали, канализировав это недовольство в сугубо социальное русло.

Но войдя в соприкосновение с великими творениями человеческой культуры, каждый из нас, сам того не подозревая, словно ссохшаяся губка впитывал в себя не их социальную критику, а целительную влагу и воздух этой культуры, постепенно восстанавливая в душе и сердце утерянную было духовную память, незыблемые принципы бытия, образ и подобие Божие. Так вечная ткань культуры, возвращая нам свои дары, преодолевала и, в конце концов, преодолела в нас разрушительный яд самоцензуры и пропаганды.

Если же вспомнить, что русская культура, в отличие от многих других, даже в богоборческой своей части всегда питалась христианскими истоками, то станет понятно, почему сегодняшнее возвращение к ней лучших ее представителей логически повлекло за собою и их возвращение к личному христианству, возвращение, обогатившее в наши дни своим качеством и опытом современную мысль вообще.

Примерно то же самое происходило с нами и в сфере социального существования и быта. Воспитанные в духе коллективного эгоизма и крайнего неуважения к отдельной личности, мы в повседневной жизни бессознательно преступали все нравственные и Божеские законы, на которых строится цельное тело жизни, полагая, что любой грех оправдывается социальной задачей, поставленной перед нами обществом.

Но и в этой сфере мы постоянно наталкивались на поучительные препятствия, напоминавшие нам о первоосновах человеческого общежитии. Можно было истребить миллионы людей, сжечь тысячи книг, скрыть множество фактов истории и культуры, но всеподавляющая система оказалась не в состоянии искоренить вневременные явления, не поддающиеся никакому контролю или цензуре: верования, фольклор, обычаи. А они-то – эти явления, прорастая сквозь толщу идеологических наслоений, словно трава сквозь асфальт или планктон в затхлой воде, и сохраняют в человеке непрерывную связь времен, культурную преемственность и историческую память. В эпоху духовного распада и социального декаданса личность может сохраниться, только охраняя эти ценности для себя и своих потомков. Другого спасения от гибельного забвения у нас нет.

Наверное, о том же самом опыте, разве что в иных вариациях, могли бы поведать вам многие и многие представители современной русской культуры от Александра Солженицына и Андрея

Сахарова до рядового учителя или врача. Именно он – этот опыт нашего внутреннего самовосстановления или, перефразируя Чехова, «выдавливания из себя раба» – способствовал мучительному, но уже необратимому преображению общественного лица современной России – и не только России. Современная Польша, где, по моему глубокому убеждению, решается сегодня судьба христианской цивилизации, лучшее тому свидетельство.

К сожалению, нынешние социальные экспериментаторы учли ошибки и промахи своих учителей и предшественников. Выпускники Сорбонны, захватившие сегодня, с помощью своих советских хозяев, власть в странах Юго-Восточной Азии, беспощадно искореняют не только малейшие признаки прошлого, но и людей, соприкасавшихся когда-либо с этим прошлым, как носителей культурной заразы. Преступлением там считается теперь даже скорбь по умершим или погибшим близким – матери, отцу, собственному ребенку. Орвелловские фантастические максимы сделались минимумом для физической самозащиты от вполне реальной диктатуры.

Но даже в таких, казалось бы, невероятных обстоятельствах культура остается для людей единственным островом среди тоталитарного моря, на котором они сохраняют и поддерживают для будущего спасительный огонь своей истории. Вот что пишет по этому поводу недавний беженец из Вьетнама, чудом преодолевший расстояние от Ханоя до Парижа:

«Мне было 23 года, когда в 1966 году я был исключен из ханойской педагогической школы. Тогда среди интеллигенции появилась тенденция – собираться, обсуждать сложившееся положение. Мы не могли поверить, что мир и жизнь ограничиваются тем закрытым пространством, в котором нас заставляют жить. Знавшие иностранные языки стали слушать зарубежное радио. Мы встречались в узком кругу, всегда тайно, говорили о литературе, театре, поэзии, читали стихи и неподцензурную прозу».