пугает их. Только Людмила хлопочет, — ну, для нее это — игра в куклы».

Васса толкает стул ногой, конечно, потому, что у нее есть нервы и они раздражены.

Анна в III акте — не хочет идти в жандармское управление, потому что боится жандармов.

Пусть чашки в руках ее не дрожат, если это смущает Вас. Но Анна печатает на машинке, пальчики у нее дрожат. «Почему она мгновенно догадывается о смерти Вассы?» Дайте ей на это пять секунд. Люди, умирающие от паралича сердца — «скоропостижно», умирают весьма основательно и убедительно, — вмиг можно понять, что это не обморок, а настоящая, честная и милостивая смерть. Потное лицо — от волнения: за границу едет, отдохнет от каторги.

Я нигде не говорил, что у Анны «стальные нервы». Они у нее должны быть притуплены.

Она берет ключи от шкатулки с деньгами и документами, ценность коих ей, разумеется, известна.

Отношения с Прохором: она его не уважает и если боится, так только физической обиды от него. Прохор отлично знает ее роль в доме.

Рашель — человек ясный, твердо верующий в свою правду. Говоря с Вассой, понимает, что «мечет бисер» пред врагом не глупым.

Я буду в Москве во второй половине мая и — если пожелаете — готов к услугам Вашим.

А до той поры разрешите заметить: по характеру вопросов мне кажется, что Вы чрезмерно много обращаете внимания на мелочи. Это грозит Вам опасностью: можно затемнить характеры излишней орнаментацией, детализацией.

Желаю Вам всего доброго.

М. Горький

1193

Б. Н. АГАПОВУ

1 мая 1936, Тессели.

Тов. Борису Агапову

Уважаемый Борис Агапов —

я прочитал Вашу книгу, она очень понравилась мне. Некоторые из очерков Ваших и раньше были знакомы мне, но лучшее в книге — «Материя для сотворения мира» — прочитано впервые. На мой взгляд, этот очерк — приятная новость; новое в нем — удачная попытка рассказать о превращениях вещества, не вульгаризируя эти процессы, — рассказать понятно, красиво и немножко «романтично». Техника — не место для романтики? Но вещество превращается посредством включения в него человеческой энергии, а она всегда достойна похвал и удивления, достойна любви.

Книга — хорошая. Письмо — хуже. В письме Вашем Вы обнаруживаете весьма непохвальные чувства. «Вот все, что я могу дать, большего не требуйте», — сказали Вы мне, читателю, и сослались на «недостаток воображения». Не обижайтесь, но — я Вам не верю. Мне кажется, что по какой-то причине Вы не хотите быть более щедрым. Вы как бы боитесь чего-то или — простите! — Вам лень работать. Среди множества лаконических афоризмов, сфабрикованных древними римлянами, вероятно, имеется и такой: «Если можешь — должен!» Вы — можете, это Вами доказано, значит — Вы должны работать.

А потому разрешите предложить на усмотрение Ваше такую тему: вещество и энергия человека. Вы берете вещество как нечто непрерывно оплодотворяемое энергией людей, трудом их мысли и фантазии. Ваша воля показать это взаимоотношение с начала его, с каменного века или — откуда Вам угодно. Совершенно уверен, что Вы можете написать книгу, какой еще нет, — книгу, которая необходима для нашей молодежи. Ей пора уже коснуться «детских вопросов», пора учиться думать о взаимоотношениях вещества и существа.

Я не буду больше пугать Вас и кончу письмо дружеским предложением: подумайте об этой теме! Во второй половине мая мы — если хотите — встретимся в Москве и побеседуем более подробно об этом деле. До той поры Вы, может быть, найдете и прочитаете маленькую книжку проф. Гольдгаммера «Процессы жизни в мертвой природе», — мне кажется, книжка эта способна усилить и углубить интерес человека к вопросу о том, как это случилось, что вещество начало мыслить. Так как основной «пластмассой сотворения мира», понимаемого как «вторая природа», т. е. культура, является человек, — естественно для советского человека ставить пред собой вопросы гносеологии — по-деловому, экспериментально, исходя из горения и кипения его энергии.

Очень прошу Вас, дорогой Агапов, не подумав всесторонне, — не отказывайтесь от попытки создать оригинальнейшую книгу. Вы — можете, надо только захотеть.

Крепко жму руку.

М. Горький

1. V. 36.

1194

Н. Н. НАКОРЯКОВУ

Начало мая 1936, Москва.

Дорогой Николай Никандрович —

редактором затеваемой Вами «Антологии советской поэзии за 20 лет» я не могу быть вследствие очень слабого моего знакомства с нашей поэзией, но очень прошу Вас обратить внимание на нижеследующие соображения мои о том, каков должен быть смысл и характер «Антологии».

Соображения эти опираются на твердую мою уверенность в интернациональном значении нашей всесоюзной литературы и, в частности, поэзии. Мне кажется, что прозаикам и поэтам нашим это значение их работы не очень ясно, и я думаю, что, если б они понимали, чего требует от них история, они, может быть, стыдились бы сочинять так много неряшливых и плохих стихов. Своих людей у нас не стыдятся, исходя, должно быть, из убеждения, что «человек — не собака, все съест».

Издавая «Антологию», Вы сделали бы очень хорошо, если б подчеркнули «интернационализм» поэзии нашей посредством включения в «Антологию» переводов армянских, грузинских и др[угих] поэтов братских республик. Разумеется, эти переводы будут тоже стихами русских поэтов, но — здесь является на сцену вопрос сюжетности и образности.

Мне кажется, что то и другое выражается поэтами братских республик наших более богато и образно, более «эпично». Мы живем в стране и в атмосфере, для которых характерна именно эпика, а не лирика. Поэтому «Антология» должна включить в себя наибольшее количество «легенд», поэм, таких, примерно, как «Дума об Опанасе» Багрицкого, поэма Асеева о партизане, «Улялаевщина» и стихи Ник. Тихонова, такого тона, как:

Гвозди бы делать из этих людей,

Не было б в мире лучших гвоздей.

В первых стихах Тихонова не мало героического настроения.

Я очень настаиваю на сюжетности стихов, на их конкретном, историческом содержании. Господа поэты, чрезмерно и в ущерб содержанию увлеченные мастерством формы, весьма привыкли щеголять и кокетничать оным мастерством, забывая, что по этой линии им не удается переплюнуть французов и англичан. Поэты, вероятно, будут настаивать на показе именно мастерства, — спорьте с ними.

Мастерство, конечно, должно быть показано, но прежде всего покажите искренность и силу вдохновения. И — покажите интернациональные мотивы поэзии вашей! Тут, кажется, кроме «Гренады», — ничего нет. Как же это? Интернационалисты, а жизнь соседнего пролетариата не волнует их, не возбуждает ни гнева, ни радости, ни ненависти? Очень странно!

Однако — время еще не потеряно, и, может быть, найдутся поэты,