«В 1-м номере “Нового мира” поместили новые произведения Солженицына. Замечательные вещи. Особенно мне понравился “Случай на станции Кречетовка”. Довольно многие полагают, что это произведение даже лучше “Ивана Денисовича”. Солженицын с блеском прошел испытание. Ведь после успеха дебютной работы трудно написать хорошее продолжение. Я буду интересоваться, какой это драматург…»

Конечно, тогда Солженицын был молодым одобренным партией писателем. Однако среди писем советских писателей, что я храню, почему-то почти нет таких, которые бы упоминали и оценивали его. Повторюсь, но то, что Ким-сан послал мне список лагерной лексики, и то, что он писал о неопубликованных открыто драмах Солженицына, вероятно, не может не иметь отношения к его колымскому опыту. Но, как я уже писал, Ким-сан до последнего держал рот на замке о своем лагерном опыте.

Как раз примерно в то время его пригласили на столетний юбилей университета Кэйо[520]. Видимо, по этому случаю он отправил длинное письмо в адрес «Общества-44», являющегося собранием однокашников выпуска Ётися 44 года Мэйдзи[521]. Это написанное по-русски письмо я перевел для «Общества-44», и в нем до боли чувствовалась тоска по родной Японии, с которой он расстался 45 лет назад. Нет, можно даже сказать, что это было горячее любовное письмо к его второй родине — Японии. В письме Ким-сан пишет: «Япония — страна, где я провел детство, страна, где я впервые учил алфавит и счет, и страна, где меня впервые повлекло к литературному труду». Он четко говорит: «С точки зрения воспитания я наполовину русский и наполовину японец».

Однако Ким-сан до самой смерти так и не смог посетить Японию. Во время столетия Кэйо он по работе ездил в Европу. За два года до его смерти, осенью 1965 года, в Москве проходил советско-японский симпозиум по литературе, в котором участвовало более 20 писателей с японской стороны и русские писатели. Ким-сан как один из представителей советской стороны во время своего выступления говорил довольно провокационные вещи. «Крупные издательства Японии находятся под влиянием американского империализма…» — сказал он, и я с тревогой подумал: «Что это с ним? Громко разглагольствует о таких вещах…» Но тем вечером он, смеясь, сказал мне: «То, что я сегодня говорил, было специально для провоцирования японцев, чтобы вызвать японскую сторону на сильные высказывания. А то тут все через слово твердят о “приспешниках американского империализма”». Конечно, всё было именно так. Но некоторые присутствовавшие японцы, кажется, думали: «Что это такое говорит этот непонятный кореец, называющий себя писателем-детективистом и чертовски хорошо говорящий по-японски?»

Интересно, как Ким-сан воспринимал себя в качестве корейца? Иногда я бывал у него без предупреждения, но ни разу в его доме на Зубовском бульваре я не видел корейцев. И не было похоже, что он бывает в посольстве Северной Кореи. Только однажды, когда по какому-то случаю речь зашла о Северной Корее, он проронил: «А мой друг, бывший министром культуры, тоже попал под Чистку…»

Последний раз я встретился с ним осенью 1966 года. Это было уже после операции «кишечной по поводу язвы». Незадолго до этого я привел к нему Абэ Кобо[522], и по дороге назад я спросил его: «Что вы как доктор думаете о его внешнем виде?»

Доктор Абэ ответил: «Угу, цвет кожи у него как у классического ракового больного». Мне стало нестерпимо от воспоминания того, как он извинился со словами: «Устал я немного, простите, прилягу», лег на диван и долго еще разговаривал с нами.

Примерно через восемь месяцев после этого, 14 мая 1967 года его дыхание прервалось в комнате с красными стенами на Зубовском бульваре. Ему было 67 лет. Говорят, что за несколько дней до этого он со слезами на глазах впервые за 50 лет ел «японские кабаяки[523]», которыми его угостила жена одного спецкора. Церемония прощания прошла в Центральном доме Союза писателей на улице Герцена. По его завещанию его кремировали и захоронили на Ваганьковском кладбище рядом с женой Любой.

Он оставил после себя такие произведения, как «Тетрадь, найденная в Сунчоне», «По прочтении сжечь», «Школа призраков», «Кобра под подушкой». Их называют даже не детективами, а политическими шпионскими романами. Действие во всех этих произведениях разворачивается за границей.

Какой же мог видеть свою жизнь, проносящуюся перед глазами в смертный час, человек, родившийся во Владивостоке царских времен как сын корейского политэмигранта, проведший детство в Японии, вернувшийся в революционную страну, зарабатывавший себе на жизнь японским языком, позже получивший секретную работу, ездивший на гражданскую войну в Испанию, и за это посланный в лютый лагерь, а после отправленный на Берлинскую операцию, и, наконец, после войны ставший на путь писательства? Многие еще неразгаданные загадки он молча унес с собой в могилу.

Примечания переводчика

Кимура Хироси (1925–1992) — переводчик и критик русской литературы. Выпускник Токийского института иностранных языков. Известен прежде всего переводами Солженицына.

Торговый представитель во Владивостоке Каваками Тосихико

Министру иностранных дел виконту Хаяси Каору

…Ким Бён Хак живет здесь уже 24–25 лет, владеет русским, имеет российское гражданство. До сих пор выполнял подряды для российских властей, имеет несколько домов в городе. Ведет совершенно европейский образ жизни, среди русских известен как богач (поговаривают о состоянии более 60 тысяч рублей).

Глядя на исход Японско-русской войны и на ослабление и беспорядок в дисциплине в среде государственных служащих, этот человек сказал, что стало трудно ожидать стабильности жизни и имущества и в душе у него наконец назрела идея расставания и родилась идея довериться мне. Недавно он приходил ко мне с горячей просьбой по поводу образования своего сына, учащегося в местной школе средней ступени, и теперь ему представилась возможность поехать учиться в Японию. Корейцы по своему характеру могут быть благодарными, они весьма ловкие в делах, и в их миролюбии сомневаться не приходится. Но подобные настроения наблюдаются не только у одного Кима, но и в широких кругах местных корейцев.

То есть обычно местные корейцы, мало-мальски обладающие возможностями и средствами, переходят в российское подданство. Но они по указанным выше причинам уже испытывают недовольство в отношении России и хотели бы положиться на кого-либо другого. Однако прочие корейцы, не располагающие возможностями и средствами, возможно, испытывают в отношении себя давление и при возникновении больших или малых трудностей, когда некому отстаивать их права, также желали бы иметь покровителей.