своем кружке, в стенах гостиной, то вдруг слышали произносимым в звучном стихе при многочисленной публике, на театральной сцене. Впечатление было громадное, и автор приобретал чрезвычайную популярность, общество было благодарно своему верному слуге, глашатаю своих мыслей и желаний, удивлялось его смелости, геройству, решимости публично высказывать то, о чем другие говорили только втихомолку.

Успех Вольтера был обеспечен тем, что он явился верным слугою направления, которое брало верх, для большинства было модным, явился проповедником царства разума человеческого и потому заклятым врагом, порицателем того времени, в которое господствовало чувство, заклятым врагом духовенства, христианства, всякой положительной религии. В «Эдипе» поклонники разума уже рукоплескали знаменитым стихам, в которых под языческими жрецами ясно выставлялось современное духовенство: «Наши жрецы вовсе не то, что простой народ о них думает, — наше легковерие составляет всю их мудрость». Что в театральной пьесе являлось только намеком, то высказано было прямо автором в стихотворном «Послании к Урании». Змей подползает к женщине и обдает ее хулами на все то, что она привыкла считать святым, что особенно было потребно ее сердцу; искуситель ловко, остроумно подбирает черты, которые особенно могут озадачить неопытное существо: он не требует от нее, чтоб она перестала верить, но чтоб отвергла только положительную религию и избрала другую — естественную, которую Всемогущий начертал в глубине ее сердца.

Но сочинения, подобные «Посланию к Урании», могли ходить только в рукописи, что давало мало известности автору. Вольтер пишет поэму из нового времени с классическою обстановкою, то было неприятным анахронизмом; но для автора форма не была главным делом: ему нужно было под прикрытием провести свои любимые мысли, свои выходки против духовенства, против фанатизма, заклеймить людей, для которых религиозный интерес был выше всего, прославить человека, знаменитого своим равнодушием к вере, три раза по обстоятельствам ее переменявшего. Герой поэмы — Генрих IV. Еще при жизни последнего Валуа Генрих отправляется послом к английской королеве Елизавете, потому что французский Эней должен рассказать английской Дидоне историю религиозной борьбы во Франции, где он должен объявить, что одинаково равнодушен к католицизму и протестантизму и сделать сильную выходку против религиозной ревности: «Бесчеловечная религиозная ревность заставила всех французов взяться за оружие. Я не отдаю предпочтение ни Женеве, ни Риму, — и с той и с другой стороны я видел обман и неистовство. Моя обязанность защищать государство, а небо пусть само мстит за себя. Да погибнет навсегда гнусная политика, которая захватывает деспотическую власть над сердцами, которая хочет обращать смертных с оружием в руках, которая орошает алтари кровию еретиков». Герой, проповедник религиозного равнодушия, ведет борьбу с адским чудовищем, «самым жестоким тираном царства теней» — с фанатизмом, при описании действий которого автор истощает все свое искусство, и конец поэмы — торжество Генриха IV над фанатизмом.

Вольтер приобретал день ото дня более знаменитости; общество нашло в нем блестящего, остроумного выразителя мыслей, взглядов, бывших в ходу, а так как писатель нисколько не рознился в нем с человеком, так как автор «Эдипа» и «Генриады» был блестящим и остроумным собеседником, то понятно, что он был желанным гостем в модных гостиных. Чтоб яснее понять связь между писателем и обществом, мы обратимся к тому же внимательному наблюдателю, слова которого об ослаблении чувства мы уже прежде привели. Даржансон замечает, что «общество сильно изменилось против прежнего, что оно отказалось от пьянства, предоставив его ремесленникам и лакеям, и вообще нравы смягчились самым очевидным образом. Меньше клянутся, не богохульничают хладнокровно и с сердечною радостию, говорят тише и спокойнее, не злословят ближнего с яростию и злобою, боятся последствий, стали осторожны, избегают и легких столкновений из страха, чтоб они не превратились в серьезные ссоры. Быть может (сознаемся втихомолку), мы стали потрусливее; но когда кто, по несчастию, труслив, то лучшее средство не казаться трусливым — это избавиться столкновений, а для этого надобно предвидеть их издалека.

Наши предки были бесспорно храбры и отважны, но мы гораздо общительнее их. Между нами бывают только легкие перебранки, насмешки, которые легко переносятся, когда умеют на них отвечать. В старину мы пожирали друг друга, как львы и тигры; теперь мы играем друг с другом, как молодые собачки, которые слегка покусывают, или хорошенькие кошечки, которых царапанья никогда не бывают смертельны. Мы отказались от многих дикостей, от пустого волокитства, от славы успеха с женщинами. Не знаю, выиграла ли от этого нравственность, потому что, с другой стороны, бросились в разврат с потерянными женщинами. По крайней мере в этих непродолжительных связях нашли больше свободы, больше спокойствия духа; действительно, издержки здесь не так велики. Теперь расточительность такая же, как и прежде, но предметы роскоши другие, более издерживают на удовольствия, на опрятность, на приличие, отказались от позолоты, от вышитого платья и т. п. Пятьдесят лет тому назад публика не обнаруживала никакого любопытства относительно государственных дел. Теперь всякий читает «Парижскую газету» даже в провинциях. Толкуют вкось и вкривь о политике, но толкуют. Английская свобода получила к нам доступ, более наблюдают за тиранством; оно, по крайней мере, обязано теперь скрывать свои ходы и говорить другим языком…»

Но что касается языка общества, то Даржансон не может указать здесь ничего утешительного. «Разговор состоит в однех епиграммах, в смешных историйках, в злостных выходках, иногда в присутствии заинтересованных лиц. Жалуются, что нет более разговора во Франции в наши дни, и я знаю причину; терпение слушать уменьшается с каждым днем у наших современников. Слушают плохо, или, лучше сказать, вовсе не слушают. Кто-нибудь меня спрашивает, я ему добросовестно отвечаю, а он уже завязал разговор с другим. Только слышны общие места, фразы, не идущие к делу, которые, возбуждая сомнение, отдаляют от истины: всеми овладела лень рассуждать, потому что потеряна привычка слушать; неодолимые предрассудки, презрение ко всему, неразумная критика — вот век! Слушайте щебетанье птиц в роще, которые поют все разом. Часто я бываю гораздо уединеннее в обществе, чем в своем кабинете с книгами. Хотите вы исчерпать предмет в разговоре, развить подробно известную мысль — ждите перерывов, криков, всего того, что отзывается дурным обществом и что в наше время допущено в лучшее. 14 нечего оскорбляться: я видел такое вавилонское смешение у самого короля; сам король не мог сказать слова — его ежеминутно прерывали. Наши умники отличаются такою злостию, что находят удовольствие только в бедствии ближнего и в смуте рода человеческого. Я говорил одному моему приятелю, отличавшемуся в этом сатирическом роде хорошего тона: «Как мне вас жаль! Когда вы хотя раз посмотрите на что-нибудь с удовольствием?» Дело в том, что