Несколько мгновений я не мог пошевелиться, не зная что подумать о такой зловещей перемене, пока не догадался обернуться и посмотреть, что за моей спиной могло так испугать её. Но только заросли акации сомкнулись острыми терниями, словно в театре упал занавес, скрыв от нерасторопного зрителя финал трагической мизансцены.

Некоторое время Анна сидела молча, в замешательстве от увиденного, и не отвечала на мои настойчивые расспросы, прежде чем вновь обрела дар речи и поведала мне, как Этьен Голуа только что с нескольких саженей взирал на неё и не только не поспешил скрыться, но и того более: долго задерживал на ней взгляд, пока не убедился, что и она узнала его. В ярости собирался броситься я вдогонку, но её рука, вцепившаяся в мой рукав, вернула меня к её ногам. Схватив мою голову ледяными ладонями, она жарко зашептала:

– Одумайтесь! Он игрушка чьих-то нечистых велений, не становитесь же игрушкой его! Дайте же, непременно дайте мне слово – и сейчас же – что вы не станете связываться с их тайнами, ибо они несут смерть. Не ищите этого человека, но если встретите его по воле рока, постарайтесь отвадить без кровопролития. Отдайте отцовскую тетрадь ему. Батюшка жизнь положил свою на алтарь неведомой службы, и я чувствую, что ваше участие может всё наше счастье погубить.

Что мне оставалось делать, кроме как тут же поклясться обойтись без крови, и сие, конечно, не означало, что при встрече я не задушу его. Ей я советовал поскорее плыть в Россию, а дальше ехать в Петербург, не останавливаясь в Одессе надолго.

Я искал Голуа три последующих дня, но напрасно – он словно канул в воды пролива.

Однажды утром лошади несли нас по обрыву к вольному устью канала, за которым в сизой дали простиралась гладь родного и недостижимого Чёрного моря, и локоны её волос развевались вперемешку с лентами шляпки, а улыбку счастья приписывал я не ритму необузданной скачки, а взаимному чувству, которое разделяли мы с ней в нашей чарующей маленькой тайне. Я не знал, во сне я или наяву, ибо столько раз видел я нас такими в своих грёзах, а сердце готово было разорваться от ликования. Но постепенно другие мысли начинали отравлять его бездну смесью ядов из предчувствий и страстей.

Никогда не жил я у морей, почитая Петербург за курьёз, но теперь вот чувствовал родным себе древний Понт, и только от воли моей зависело, пуститься ли его волнами за собственным благополучием. Но только ли?

– Отчего вы невеселы?! – крикнула Анна издалека. И повторила, когда я подскакал ближе: – Вы совсем не так радостны, каким я видела вас все первые дни здесь. Отчего бы это? Вы получили дурные вести, как некогда я? Или maman сказала вам нечто?

Я соскочил с коня на самом краю высокого острого мыса, словно созданного, чтобы разрезать надвое густые ветры, несущие стужу нашей Отчизны, и помог спуститься моей принцессе. И ступив на траву, она не отняла рук. Тогда я с грустью подумал, что совсем другим ласковым ветрам, впервые задувшим с юга нынешним утром, суждено отнять у меня мою любимую. По влажным глазам мне казалось, что и Анна понимает это. Я улыбнулся, стараясь держаться бодро, но получилось фальшиво.

– Перестаньте, как могли вы подумать, с вами я совершенно счастлив!

– Нет, – решительно покачала головой она, – меня вы не обманете, я же вижу. – Она положила руку поверх моего сердца и тихо добавила: – Женщины чувствуют.

После я потратил, верно, не менее года из своей жизни, размышляя: что, если бы тогда я остался. Что, если бы избрал путь на север, а не на юг? Я в любую минуту мог сделать предложение княжне Анне венчаться немедленно, и она без сомнения дала бы мне согласие. Так почему я не бросился навстречу своему безбрежному счастью, а сел на корабль, отправляющийся в коварное южное море, манившее иллюзией теплоты?

Тому по спокойном размышлении можно назвать множество причин. И приходится вспоминать все их, ибо ни одна не достаточна вполне, чтобы объяснить простой мой поступок.

Кем ощущал я себя, в то время как ровесники мои успели прославиться, а некоторые даже погибнуть? Никем. Кем стал бы я в глазах ненавистного и высокомерного света, заполучив в жены красавицу княжну? И мог ли рассчитывать я всерьёз на согласие её отца, возможно, видевшего во мне если не мошенника, то уж точно не ровню его дочери? Бросить труды означало навсегда заслужить презрение не только Общества Древностей, но и заработать дурную славу среди коллег, лишить себя возможности получить место, достойное моих изысканий. Уже мысленно читал я бездарные, но едкие в глубинной справедливости эпиграммы и анонимные письма с гнусными колкостями.

Почему-то именно теперь вспомнилась злая реплика моя в адрес Артамонова: «Испросите себе хотя бы камер-юнкерство, прежде чем претендовать на руку княжны!» Какая такая нелепая гордыня овладела мною, что поставил я свой скромный чин рядом с древней фамилией одного из знатнейших родов?

Что сказал бы мой отец, доведись мне испрашивать благословения, я тоже знал твёрдо. Никогда он не одобрил бы того, что коллежский асессор обзавёлся обузой в виде семьи, не достигнув положения. Мужчине не подобает вступать в брак в моём возрасте, а удовлетворять страсти можно множеством способов, доступных даже на Востоке.

Да и на какие средства мог я рассчитывать? Жалование преподавателя или рядового советника в Министерстве Иностранных Дел способно ли удовлетворить потребностям блестящей партии, ибо никак не мог рассматривать я приданое невесты единственным обеспечением нашего благополучия.

Только славу и триумф я видел залогом состоятельности своего положения. Успех – вот единственный путь для достижения мнимого равенства в мире, где чины и титулы давно возобладали над душами и умами. Место посла в Константинополе с доходом в тридцать тысяч – уж не бередило ли тогда мою душу?

Да, множество причин можно измыслить, чтобы объяснить любой выбор. Но главный, по-моему, иной. Просто человек не вполне свободное существо, и как ни утверждай обратного, рок довлеет над нами с неизбежностью смерти, и правит наши пути. Не так важно, что движет нами, долг или долги, важно, насколько одна страсть, подминая под себя другую, перемалывает нашу жизнь. Гордость – вот корень всех зол.

И ещё одно ничтожное обстоятельство не давало мне отдаться сполна радости тем ясным солнечным днём. Накануне, когда княжна не смогла явиться на свидание, я встретил Этьена. Развязки не получилось, он совершал моцион в компании молодого военного и двух дам. Все трое его спутников произвели на меня впечатление неблагоприятное, но вряд ли я мог оценить их беспристрастно из-за неприязни к этому человеку. Я решительно направился к нему, но не прочитал страха в его глазах, а только искру превосходства человека владеющего ситуацией над несмышлёным дилетантом. Не дав сказать ему и слова, я поведал о том, что тетрадь князя Прозоровского, за которой он охотился ещё в имении, перекочевала от Анны ко мне. Так что, если хватит у него смелости, пусть попробует теперь вступить в схватку с равным себе, а не с обществом беззащитных дам. Однако, если желает получить он камень, то нынче же может стать обладателем его, навестив меня в гостинице. Он воспротивился, из чего я удовлетворённо вывел страх его в моём отношении, и на закате мы встретились на людном променаде над обрывом пролива. Он лишь на миг кинул взор на скрижаль, развернув тряпицу, и хотя бы в этом расчёт мой оказался верен. Он опасался разглядывать надпись, то есть, даже если некогда лицезрел оригинал, то с короткого взгляда не смог бы наверное отличить их.