— Так вот, — продолжал дьякон, — мы испробовали разные способы, и в конце концов я стал поднимать противовес перекинутыми через блок веревками. А теперь придумал еще установить по бокам рамы два огромных полых колеса. Внутрь каждого колеса залезают люди. Они встают на ступеньку, колесо вращается, и таким образом перед ними все время оказывается новая ступенька. Вращение колес передается на шестерни, и те наматывают железную цепь. Цепь поднимает противовес.

— И будет эта штука работать?

— Не могу сказать наверняка, пока мы в походе. Мне нужно время, чтобы найти кузнецов и сделать шестерни, а также ступенчатые колеса. Но это должно работать. У Вегеция есть такая картинка, так что идея подтверждена его авторитетом. — Хотя они говорили по-немецки, Эркенберт использовал латинское слово «auctoritatem», которое происходит от слова «автор», означая нечто записанное и подтвержденное.

Бруно кивнул:

— Наш поход однажды кончится. Тогда мне понадобится твоя новая машина. Но на этот раз не одна машина. Скажем, шесть или дюжина. Мне надо вбить немного разумения в головы этих итальяшек. А может быть, и еще в кое-чьи головы. А теперь пойдем и посмотрим, чем порадует нас Агилульф.

Они вышли из императорского шатра и двинулись вдоль огромного лагеря; палатки были расставлены на ночь, но пока пустовали. Маршал Агилульф поджидал их. Эркенберт с профессиональным интересом взглянул на шелушащиеся волдыри и слой омертвевшей кожи, которые широким поясом пересекали шею и щеку Агилульфа, — следы греческого огня. После того как Агилульфа выловили из моря, он несколько недель провалялся в постели, мучаясь от боли и лихорадки. Удивительно, что он остался жив. Но неудивительно, что он сделался еще более замкнут и молчалив, чем раньше.

— Каковы сейчас наши силы? — спросил Бруно.

— Да все по-прежнему. Четыре тысячи всякого сброда.

Под сбродом Агилульф подразумевал ополченцев, набранных в тех местах, где проходила армия императора: сначала вдоль испанского приграничья, потом вдоль побережья Южной Франции и по долинам севера Италии. По мере того как армия приближалась к Риму и престолу святого Петра, отток дезертиров сделался постоянным, но сбежавших заменяли новыми рекрутами. Большинство из них не имело никакой боевой ценности и совершенно не годилось для серьезного дела, поэтому Бруно сам отослал прочь некоторых из них, например арабских перебежчиков — пусть мародерствуют и поднимают смуту в собственной стране.

— Около пятисот пастухов-баккалариев. Они останутся с нами, пока им будет позволено грабить и насиловать вдали от дома.

— Пора вздернуть несколько насильников, — хладнокровно сказал Бруно. — Я их всех повешу, когда в них отпадет нужда.

— Еще пятьсот франкских рыцарей и с ними сотня риттеров для усиления. Семьсот пеших брудеров. Дюжина онагров в артиллерийском обозе, к каждому приставлен монах ордена, чтобы остановить расчеты катапульт, если они попытаются сбежать. Катапульт станет больше, когда у святого отца будет время их построить.

«Святой отец» — единственная шутка Агилульфа. Он относился к числу тех, кто от чистого сердца приветствовал предстоящее восшествие Эркенберта на престол святого Петра. После ночной атаки маленький дьякон перевязывал раны Агилульфа, отпаивал от лихорадки настоем девичьей травы. Эркенберт никогда не прятался во время боя, никогда не выказывал страха. В тесном и замкнутом мире императорской армии постепенно сложились такие отношения, что за его пределами уже никто не считался своим: ни германец, ни франк, ни итальянец. Национальность значила гораздо меньше, чем боевая дружба.

— Мы достаточно сильны, чтобы разбить язычников в этот раз? — спросил Бруно.

— Не думаю, что кто-то способен выдержать атаку риттеров ордена. Их могут перестрелять из катапульт на расстоянии, но в ближнем бою наши брудеры — крепкий орешек. Но эти чертовы даны тоже крепкий орешек.

— Они лучше вооружены?

— Наша тактика «бей щитом, коли пикой» против них не действует. Они слишком сильны и слишком быстро учатся. Ни один щит не выдерживает, когда они пускают в ход свои топоры. Все, что мы можем сделать, — сохранять строй и надеяться, что наши всадники нас выручат.

— И наши машины, — добавил Эркенберт.

— И то и другое, — сказал Бруно. — Всё вместе и всё, что угодно. Лишь бы повергнуть наших врагов и оставить в мире одно только христианство, без соперников.

Приходский священник в Онсе, южнофранцузской деревушке недалеко от Каркасона, нервно выглянул в окошко своей маленькой хижины и снова уставился на написанный скверным почерком памфлет, который держал в руках. Страницы были бумажные, но этого священник не знал. И текст на них был напечатан, а не написан от руки, но священник не знал и этого. У него вообще была только одна книга — требник для чтения служб. Впрочем, он и так помнил их наизусть. Кроме служб, священник знал «Отче наш», апостольский Символ веры, десять заповедей и семь смертных грехов. Этому он и учил свою паству.

А теперь появилась эта брошюрка, ее доставил Гастон, погонщик мулов, который ездил из Онса в Каркасон и обратно, перевозя вино и масло, древесный уголь и ткани, незамысловатые украшения и безделушки. Все те немногочисленные товары, которые деревенские жители не в состоянии были производить сами и на которые могли наскрести несколько монет. Погонщик привез книгу и сообщил, что получил ее, причем бесплатно, от незнакомца на рынке. Гастон не умел читать. Он надеялся, что священнику книга понравится.

Теперь обязанностью священника было предать Гастона анафеме: хоть тот и не умеет читать, на него не похоже, чтобы он взял вещь, не поинтересовавшись ее предназначением. И тогда приедут дознаватели от епископа и подвергнут пыткам Гастона, чтобы получить имя или описание человека, которого тот встретил на рынке. А если это не удовлетворит их, то еще чье-нибудь имя. А если и это их не удовлетворит — кто знает, какие показания заставят дать Гастона? Может быть, он заявит, что приходский священник послал его на рынок за этой книгой. За еретической книгой. Одно прикосновение к ней будет стоить священнику жизни.

Значит, предавать Гастона анафеме не следует. А от книги лучше избавиться. Но священнику трудно было выбросить любую исписанную страницу. Слишком редки и ценны манускрипты. К тому же рассказанная в книге история таила в себе какое-то странное очарование, соблазн. Может быть, этот соблазн — искушение от дьявола, ведь священник сам неустанно твердил прихожанам о хитроумных уловках князя тьмы. Но в книге говорилось, что дьявол на самом деле тот, кого христианская церковь зовет Богом. Отец, который послал Своего Сына на смерть. Что же это за отец такой?

Была еще одна причина, по которой не хотелось уничтожать книгу. Если священник прочитал ее правильно (кстати, в книге была еще одна странность: текст был написан на языке, очень похожем на родной диалект священника и очень сильно отличающемся от церковной латыни, на которой священник сумел прочитать лишь несколько отрывков в годы своей учебы), там говорилось, что рай — это счастливая жизнь на земле, жизнь мужчины и женщины. У приходского священника уже не раз возникали трения с епископом и архидьяконом из-за его экономки Мари, которая жила в доме священника и скрашивала ему жизнь. Служитель церкви должен жить в целомудрии и воздержании, твердили ему снова и снова. Иначе он наплодит незаконнорожденных детей и станет тратить на них церковную казну. Но Мари вдова, и в их пожилом возрасте детей у них уже быть не может. Что плохого, если в холодную ночь они с Мари окажутся под одним одеялом?