— Я передам, — сказал Литкин. — Ты обещал показать мне свою картину. Я хотел бы ее заснять.

— Пойдем, — сказал Зия, приглашая его за собой.

Они пересекли двор под синевой морозных небес. Вошли в дом без крыши, где в комнатах на столах, шкафах и кроватях лежал снег. В снегу были пробиты тропинки, и вместо потолка сияло лазурное небо. Углубились в дальнюю комнату, от которой осталась одна стена, открытая прозрачному воздуху, где розовели недвижные зимние сады и тянулись бесконечные развалины.

— Вот картина, — сказал Зия.

На стене, под открытым небом, как огромная фреска, драгоценно сверкала картина. Политая кровью гора. На вершине в смертельной схватке столкнулись русский и чеченский отряды. Вспышки очередей. Взрывы гранат. Удары ножей и штыков. Искаженные страданием лица. Изуродованные ненавистью рты. Гора до подножия уложена трупами. Дымятся открытые раны. Души убитых, как ангелы, взмывают над страшной горой и там, в высоте, обнимают друг друга. Целуют, как братья. Уносятся в горний чертог, где за длинным столом вкушают плоды и яства, наливают друг другу вино, улыбаются счастливыми лицами. И прелестные женщины с синими и золотыми глазами танцуют им райский танец.

Литкин стоял, потрясенный. Картина смотрела в снега, взывала к садам и развалинам. Он поднял камеру и медленно, от лица к лицу, от клинка к автомату, от ангела к ангелу, стал снимать. «Рай», — мысленно назвал он фреску. Блаженный художник наблюдал голубыми глазами, как он снимает картину.

К вечеру, пройдя в условленном месте чеченский пост, Литкин вернулся к себе на постой. Охранник с усохшей рукой все так же, как и утром, кидал в костер аккуратные щепочки, кипятил в котле воду.

— Салям, — приветствовал он Литкина, — дырку в башке принес?

— В другом месте. Если хочешь, можешь палец засунуть, — устало отшутился Литкин и увидел на небритом лице чеченца щербатую улыбку.

— Тебя Шамиль ждет. — Охранник кивнул на тяжелый джип, почти не видный в развалинах.

Литкин устал, был болен. В нем шло разрушение кровяных частиц, словно он побывал в Чернобыле. Но предстоял синхрон с Шамилем Басаевым, который был заинтересован в фильме, прославлявшем его военные подвиги.

«Что он такое сказал?.. — сквозь жар Литкин вспоминал слова блаженного. — Какой-то русский военный… Увести чеченцев из города… Мимо минных полей и ловушек… Не забыть сообщить Шамилю…»

Чувствовал, как лопаются в нем крохотные красные пузырьки, превращаясь в чаинки смерти.

Солнце вставало над Грозным, и там, где оно поднималось, над черными горбами развалин разгоралось румяное зарево. Лейтенант Пушков, чувствуя тяжесть бронежилета, давление автомата на левом плече, всматривался в заснеженное, в утренних длинных тенях, пространство перед Музеем искусств. Делил на отрезки дистанцию атаки. От угла, за которым укрывался, до маленького фонтана с отбитой скульптурой, от которой на снег ложилась остроконечная тень. От фонтана до фонарного столба с остановившимися часами и исстрелянным светофором. От столба до сгоревшей легковушки, стоявшей у зеленого вытянутого фасада, рябого от попаданий. Это были рубежи залегания, куда под прикрытием танков и боевых машин через несколько минут устремится штурмовая группа, оставляя на снегу волнистые струйки следов, черные кляксы раненых и убитых. Близко, в тылу, рокотали моторы танков, готовых выкатить на прямую наводку, сделать несколько выстрелов, расшибая вдребезги подъезды и окна, и снова отпрянуть, уклоняясь от гранатометов противника. Пушков смотрел на морозную зарю, мешавшую наблюдать, опасаясь, что солнце брызнет из-за развалин, ослепит атакующую цепь.

— Используют нас как зубило!.. Долбим и долбим в одном направлении!.. Только на нашем участке и идет война, на других кофе пьют!.. Ты бы, Пушков, спросил своего батюшку в штабе, что они нас так невзлюбили!.. Только мы и воюем! — Ротный оторвался от рации, по которой переговаривался с командирами танков, сверяя начало атаки и огневого удара. Его скуластое, с узкими глазами лицо, коричневое, как глина, обожженная на старинных азиатских кострах, выражало брюзгливое недовольство. Рота несла потери. Прибывшее ночью пополнение было не обстреляно. Взводный, сменивший раненого командира, казался неврастеником и нытиком. Штурмовая группа, усиленная десантниками, была недостаточно сплоченна и слаженна. А ее все бросали и бросали вперед, в одном направлении, и она углублялась в кварталы, не имея надежных флангов. Все это мучило ротного. Он срывал свое раздражение на Пушкове, у которого в прошлом бою двое солдат попали в плен. — Я тебя только об одном прошу, Пушков… Не попадайте всем взводом в плен… Хоть по частям, в два присеста… А то на ком буду зло срывать?.. — И он снова приник к рации, вгоняя позывные танков в ее рыхлые трески и шелесты.

Пушков снес обиду, посетовал лишь на то, что не следовало капитану корить его перед началом атаки, а следовало ободрить и напутствовать. С ободряющим командирским напутствием легче идти на огонь пулеметов. Посмотрел на своих солдат, присевших у кирпичной стены, освещенных зарей. На касках был отсвет зари. На стволах автоматов, на трубах гранатометов, на снайперских винтовках был тот же малиновый свет. И на скулах, переносицах, сжатых губах. Пробегут, продерутся, промчатся сквозь зимний короткий день, чтобы в сумерках, в чернеющей синеве, забыть навсегда об этой заре. Бинтовать ушибы и раны, чистить оружие, устало хлебать из котелков, забываться на обгорелых досках обморочным тяжелым сном.

В эти последние перед атакой минуты Пушков смотрел на солдат, охраняя их своим тревожным, похожим на нежность чувством.

Ларчик сидел на корточках, ухватив руками гранатомет, и казался печальным. Косой докуривал сигарету, держал в грубых пальцах окурок. Еремин положил на колени снайперскую винтовку, не мигая смотрел на снег. Мазило приклеивал краешек изоляционной ленты, скреплявшей рожки автомата. Метро морщил губы, словно пытался выговорить неприятное, неудобное для произношения слово. Мочило оперся локтем на ручной пулемет, увешанный лентами, как веригами. И не было среди них Клыка, не было Звонаря — их машинально искал и не находил лейтенант, испытывая ноющую, неутихавшую боль.

— Сейчас «коробки» начнут долбить! — Ротный нервно смотрел на часы, на угол соседнего дома, за которым рокотали моторы. Ожидал, когда на скорости, крутя катки, вырвется танк. Наведет орудие, выпустит жидкое пламя и, дрогнув от грохота, снова исчезнет за домом.

Огонь будет длиться недолго, пока не вспыхнут пожары на этажах и у входа. И тогда атака, как бросок в ледяную воду. Бежать на красное дымное солнце, на едва различимые по всему фасаду бледные пулеметные вспышки. Увиливать, описывать восьмерки и петли, обманывая пули. Добежать до фонтана, упасть в мелкий снег, благодаря за спасение Бога. Оглядываться на бегущих солдат, моля, чтобы все добежали.

Пушков старался остановиться на какой-нибудь простой укрепляющей мысли. И это была мысль об отце. Отец в это мгновение смотрит на восходящее солнце. Малиновый свет лежит на дверях железного кунга. Через малиновый свет и восходящее солнце они связаны с отцом.