У Гершвина фамилия начинается с той же буквы, что у отца. На этом сходство заканчивается. Но ведь никогда не знаешь, где найдешь применение своему таланту, а где, наоборот, его отсутствию. Отец не был мастер, он был мастеровой – кустарь, которому цех, гост противопоказаны. Полная противоположность Исачку, пригодному лишь для жизни в коллективе. Муравью без муравейника смерть. А кустарю смерть, если обобществить его производство, и чтоб трудились «каждый на своем низеньком табурете». Только у себя в закутке он кум королю. «Нынче в моде тупые носы? Изменим колодку и будем тачать по последней моде – дел…».

Отец изменил балалайке с «тумбалалайкой». Как всегда, делом своим он занимался всерьез, без тени самоиронии. Раз, идя по рехов Штерн, я услыхал пение, к которому на пианино подбирался профессионально-затейливый аккомпанемент. Родители жили ниже уровня улицы, и голос отца долетал до меня снизу. Я долго слушал, прежде чем войти:

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Один! Один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Два! Две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Три! Три наших батюшки[109], две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Четыре! Четыре наши матушки[110], три наших батюшки,

Две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Пять! Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Шесть! Шесть книг Мишны, пять книг Торы,

Четыре наши матушки, три наших батюшки,

Две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Семь! Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Восемь! Восьмой день – обрезание,

Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Девять! Девять лун до родов, восьмой день – обрезание,

Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Десять! Десять заповедей,

Девять лун до родов, восьмой день – обрезание,

Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Одиннадцать! Одиннадцать звезд, десять заповедей,

Девять лун до родов, восьмой день – обрезание,

Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Эх ты, земляк, не будь ты дурак.

Я тебе рассказываю, я тебе рассчитываю:

Двенадцать! Двенадцать колен Израиля,

Одиннадцать звезд, десять заповедей,

Девять лун до родов, восьмой день – обрезание,

Семь дней недели, шесть книг Мишны,

Пять книг Торы, четыре наши матушки,

Три наших батюшки, две у нас таблички, один у нас Бог!

Что на небе, что на земле, один у нас Бог!

Наша служба – наша дружба, наша, еврейская.

Отец сидел за пианино с карандашом и нотной бумагой, на голове у него была кипа. Так началась его карьера исследователя и исполнителя хабаднического фольклора. Он инструментовал эти песни для любых составов, от клезмерского трио (скрипка, кларнет, контрабас) до симфонического оркестра, и сам же их пел. Поп-звездой не стал, но свой участок застолбил: получал щедрые стипендии от хасидских организаций, выступал на фестивалях, пел по радио. В Бар-Илане вышла его антология «Песни Хабада» («Ширей Хабад»).

Ношение кипы обязывает. Мицвот – предписаний благочестия – не то пятьсот тринадцать, не то шестьсот тринадцать, я вечно путаю. Неофиты, те бросаются с головой в омут. Но мать ограничилась тем, что отделила молочное от мясного.

Полуподпольных неофитов – правда, православия – я встречал еще в Ленинграде, евреев в том числе. Когда в седьмом классе наперекор моей лени меня хотели записать в бассейн, построенный в бывшей церкви, – чтобы похудел, я придумал отговорку: бассейн в церкви – это огромная купель. Плавать в церкви – это креститься в особо крупных размерах. Дед испугался.

Я избежал двух соблазнов, подстерегавших еврейских культурных юношей в России: писать стихи и креститься. Стихов не писал благодаря Кагарлицкому, который хорошо выучил меня играть на альте. Креститься же – не единственный способ узаконить свои отношения с русским языком, по крайней мере для меня. О русской музыке я не говорю. То, что зовется душой народа, – мое. Это даже смешно обсуждать. Вообще не понимаю, как можно видеть в религии способ чего бы то ни было – борьбы с советской властью или с собственной творческой несостоятельностью (горячий привет Иксу, Игреку, Зету и иже с ними). Я категорический атеист, если религия становится орудием в борьбе и тем самым уравнивается в правах с булыжником.