хотел сделать фильм по «Каину», но судьба не любила Трокки и его книги – ни один из многочисленных разговоров об экранизациях до 2003 года ни к чему не привел). Будь еще далеко не старый и вполне здоровый Алекс не прекрасным и принципиальным неудачником, а более «в струе» («Tune In, Turn On, and Drop Out» – девиз веселых проказников-хиппи), уж в 60-е в Лондоне он смог бы стать настоящей культовой иконой (Скотт даже пишет, что Трокки не повезло не быть американцем – раскрутили бы как Берроуза и прочих контркультурных черных звезд). Но ни одной книги он уже толком не закончил (постоянно страдая от безденежья и неудачных литературных контрактов, он рассуждал так – проще взять аванс и ничего не написать, чем написать, и потом опять потерять права и прибыль от книги). Издал лишь сборник старых и новых стихов с предисловием верного друга Берроуза и талантливо переводил с французского (даже когда он полностью не переписывал вещь, его «авторскую редакцию» хвалили больше, чем оригинал). Хотя писал и эссе. Его «Невидимое восстание миллиона разумов» принадлежало, как и его фикшн, к какому-то нового эссеистическому жанру – так Мисима о своем пространном эссе «Солнце и сталь» говорил, что изобрел новый жанр, «личностной критики». Но для эссе трудно было найти издателя и деньги – он их забросил, нужны же были какие-то хотя бы минимальные деньги на семью (а жену и детей он все же обожал), аренду жилья, наркотики… При всем при этом, хоть и не расставался с героином, вел бурную деятельность – организовывал литературный фестиваль в Эдинбурге, защищал от тюрьмы Тимоти Лири, преподавал в Анти-Университете Лондона (он преподавал и скульптуру в обычном колледже, но его выгнали из-за гомосексуальных вещей в его книгах и жизни). Он умер от пневмонии на фоне рака легких в 1984, а смерть скосила всю его семью под корень – жена Лин, которой посвящен «Каин», умерла раньше от последствий гепатита, старший сын умер от рака, а младший, уже после Трокки, покончил с собой. В квартире по необъяснимым причинам вспыхнул пожар и уничтожил часть архива Трокки, урну с его прахом украли из семейного захоронения (был эпизод с кражей урны и Мисимы – но то были хулиганы, подкинули в ближайший кладбищенский туалет). А когда их дом сносили-переделывали в фешенебельное жилье, то даже убрали номер – системе не нужен был даже кенотаф и память о Трокки. Жалкая картина и в неведующем Фейсбуке – «тема» Трокки «нравится 487 людям (а «Книга Каина» определена как роман с ключом – да, к раю, аду и тому, что за ними). Что ж, еще Блейк знал, что «проклятие укрепляет, благословение расслабляет».

После него остались десяток романов, книга стихов, сборники статей. Посмертная слава Трокки мерцала – то полное забытье, то переиздания его книг (с предисловиями Берроуза и Тома МакКарти). По довольно спокойному (внешне!) «Молодому Адаму» в 2003 году выпустили фильм с Юэном МакГрегором и Тильдой Суинтон. И в 1990-е и 2000-е на английском вышло две с половиной биографии Александра Трокки (одна – на двоих с шотландским поэтом Кеннетом Уайтом) и книга A Life in Pieces: Reflections on Alexander Trocchi, где воспоминаниями о нем делятся Уильям Берроуз и Марианна Фэйтфулл, Леонард Коэн и Ирвин Уэлш, Патти Смит и Аллен Гинзберг . На нашей земле он не прижился – переведший «Молодого Адама» Алекс Керви еще давно писал, что подготовленный им перевод «Книги Каина» не может быть выпущен из-за запрета Госнаркоконтроля. Что же ждать ее издания сейчас?[140]

Между тем, если не брать незаконченную им до смерти The Long Book (осталось, как от набоковской «Лауры и ее оригинала»), «Книга Каина» остается его главной книгой. Если – ее можно назвать книгой в полном смысле слова… «Трокки может собой гордиться – его книга вне определений, не имеет ни определенного начала, ни конца, существует независимо, не роман и не манифест» – Скотт прав, но и из этой дефиниции «Книга Каина», конечно, выламывается, а Каин-Трокки восстает с прокрустова ложа.

Это опять же очень мерцающий и дискретный роман. Не как у Берроуза, конечно, иначе. Отчет о закончившемся браке, описание работы в порту в Америке, об отце – традиционные, спокойные, будто слегка выцветшие на солнце – напоминают то «Дублинцев» Джойса, то книги любимца Буковски Фанте. Но вот тот же мемуар об отце, не работавшем четверть века, сдававшим квартиры жильцам, ненавидевшем их за сор в ванной, за просто пребывание в ванной, драящий ее часами, изо дня в день… Стиль начинает мутировать. Становится жестким и жестоким, как у Селби и Джиры. Падает в абсурд и одиночество Беккета. Непристойно веет до предела (а есть ли он – предел? Трокки (на)щуп(ыв)ает его), как у де Сада (эпиграфы из де Сада и Беккета предпосланы главам, отрывки из Беккета разбавляют и собственный текст внутри глав). И как ракета может долететь до далеких космических горизонтов, потеряв первую, вторую ступень, так и тут – мутирует сам язык, отбрасываются конвенционные (то, с чем он боролся – конвенционность!) связи и сочетания, проблескивает иная логика – или полное ее отсутствие.

Марианна Фэйтфулл пела об broken English. Так и тут – разломанный язык, разbeatая логика, нарратив out of joint (в смысле гамлетовского «сустава» и «косяка»). Хотя только так и можно писать – но понимали это всегда далеко не все… Или просто остерегались связываться с этой сложной игрой, когда «у меня нет сюжета. Нет героев. Мне не интересна вся эта обычная ерунда» («Адам»). А интересно – «только метаморфический Граф[141], предлагающий тебе вечную смерть, который совершил самоубийство сотней непристойных способов, опыт духовной мастурбации, игра, в которую хорошо играть в одиночестве… И я записываю их, пытаясь нащупать дорогу туда, откуда я вышел».

Другая логика языка – и чувств. В его вполне детальном и автобиографическом рассказе о жене, их ровных и привычных ссорах и после развода, или в воспоминании о любовнице с лицом клоуна и искусственной главой есть похоть де Сада, холод Перселла (поставить саундтреком «Песню холода» Перселла в исполнении Клауса Номи!), изврат Стокоу, все что угодно – но не обычные чувства. «Ее крупное бело тело выбралось из кровати, тяжело шлепнув пятками об пол» в «Молодом Адаме» (еще одно библейское имя, переосмысление основ…), который, в тему игнорирования, негации социальных обязательств, сравнивали с «Посторонним» Камю. Также и про отца, с которым он ладит, обвиняет, но оба говорят спокойно, будто слова привычной и симпатичной обоим постановки.