И у меня просто не было времени на разговоры в милиции, а, возможно, и в суде. Реальная возможность получить пятнадцать суток меня тревожила мало – это была бы любопытная компенсация за пропущенную конференцию ООН, – но уж если ехать в Рим, то нужно было уйти из милиции поскорее. И я сказал:

– Не знаю, где живете вы, но я живу рядом и мне не безразлично то, что делается по соседству. Таки быть, я не отправлю сегодня заявление в прокуратуру и завтра на неделю уеду из Москвы. Но когда я вернусь, хотя обычно я по ночам в кафе не бываю, но теперь обязательно буду заходить. И если хоть раз увижу ваших сотрудников, пришедших за поборами, это заявление (срок давности для него не истечет) в тот же день будет отправлено.

Тогда это еще действовало. Когда я вернулся из Рима, мама отдала мне деньги, которые ей принесли из вытрезвителя и я действительно несколько раз поздним вечером заходил в это кафе и обычной «проверки документов» больше там не видел. Даже у стоявших неподалеку частных водителей, промышлявших частным извозом от станции метро, менты перестали года на два вымогать деньги. К несчастью, тогда и теперь бывают гораздо более страшные истории, в том числе и с очень известными людьми. Так, был жестоко избит и без того уже ходивший после ранений в корсете летчик, герой Советского Союза, одно время секретарь Совета безопасности Дагестана Тол-боев – тоже чем-то не понравившийся московским милиционерам. Один из редчайших порядочных людей, встречавшихся мне в российской администрации.

Возвращение коллекций

Я уже упоминал, что около двухтысячного года происходило возвращение уцелевших частей наших семейных коллекций из музеев Москвы, а потом и Украины. Это, вероятно, трудно себе представить со стороны, но лишь через двадцать с лишним лет я начал этим заниматься при сфабрикованности обвинений в спекуляции, которые были основанием для конфискации.

Как и всякий коллекционер, да еще и с большими и очень разнообразными группами семейных вещей и в Москве и в Киеве, я изредка в конце шестидесятых – начале семидесятых годов что-то покупал или продавал. Но, во-первых, это было довольно редко – гораздо чаще обменивался, и никогда не попадал в известную КГБ группу торговцев антиквариатом, а во-вторых, мной интересовалось совсем другое управление КГБ – Пятое, и по вполне политическим причинам: для начала, по-видимому, им хотелось превратить меня в осведомителя. Их интересовали и те, с кем я переписывался за границей: Нина Берберова, Наталья Кодрянская, Софья Прегель, Александр Сионский, и мои родственные связи: двоюродный дед режиссер и актер Александр Санин одно время руководил вместе с Тосканини миланским театром Ла Скала, были живы две его вдовы, одна в швейцарской Асконе, другая – в Швеции. Да и множество моих знакомых – Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Сергей Параджанов – вызывали интерес у КГБ. И хотя почти два года вежливых уговоров ни к чему не привели, но, арестовывая меня, ставя перед выбором – тюрьма или сотрудничество, они абсолютно не сомневались в успехе и коллекциями нашими совершенно не интересовались. С их точки зрения, если я сторонюсь политики, значит – боюсь и осталось только немного дожать. С другой стороны, действовала обычная, прописанная во всех учебниках КГБ ошибка: они очень (в том числе по собственным, личным представлениям) переоценивают роль денег и с трудом (при всеобъемлющем цинизме) допускают, что могут быть вещи более важные. Я, с их точки зрения, был легкой добычей – в отличие от большинства диссидентов не относился к числу беднейших советских людей: у меня была своя машина (пусть и «Жигули»); когда родился Тимоша, я внес деньги на новую квартиру и так далее. То есть, с их точки зрения, мне было что терять.

Я продолжал понемногу печататься, получал в разных редакциях рукописи для внутренних рецензий, писал по договору с серией «Жизнь замечательных людей» книгу о Боровиковском, жена работала, и было ясно, что нам есть на что жить. Поэтому когда совершенно неожиданно меня пришлось судить, а не вербовать, оказалось, что даже по советским понятиям меня довольно трудно в чем-то обвинить. И тогда они запугали литературоведа Храбровицкого и заставили его рассказать о том, что я давал ему читать антисоветскую литературу, а прозаика Николая Смирнова – что я продал ему какие-то книги, которые он тут же сжег. На самом деле книгами мы с ними обменивались, но у старика на очной ставке дрожали руки и ноги, и он говорил мне:

– Простите меня, Сергей Иванович, но они сказали, что если я откажусь, опять поеду туда, где уже был двадцать лет43.

Что касается появившегося в последний день перед закрытием дела обвинения в спекуляции, то для него пришлось изобрести и вовсе небывалую даже в советском законодательстве новеллу – «спекулятивный обмен»: я отдал ничего не стоящие (с их точки зрения) сорок рисунков Богомазова за фантастически дрогой магнитофон «Браун» (для чего пришлось игнорировать его оценку). Был и еще какой-то похожий эпизод.

Тем не менее не только в течении пяти лет первого срока, но и три года спустя, живя в Боровске, и даже в течение следующего срока я ни разу не написал жалобы по этому обвинению. Я хорошо понимал величайший интерес советских должностных лиц сверху донизу к материальным ценностям. («Это я возьму себе», – говорил совершенно не стесняясь моей матери судебный исполнитель, показывая на шкаф моего прадеда Константина Ивановича, с тончайшей резьбой, фигурами Аполлона и Дианы – я больше никогда даже не видел подобного; «а это я возьму», – отвечал другой, ухватив двухметровое венское зеркало в резной золоченной раме из приданного моей прабабки Доры Акимовны.) «Мы не можем вернуть вам этот натюрморт, – говорили знакомому коллекционеру, реставратору, арестованному только для грабежа, но нашедшему хорошего адвоката и через три года выпущенному, – он висит в спальне у Брежнева, и мы не можем его снять». Поэтому я хорошо понимал, что любая жалоба, любой интерес к возврату коллекций может оказаться небезопасным.

После возвращения из тюрьмы в восемьдесят седьмом году работа в «Гласности», борьба за нее в откровенно враждебном мире, отнимали все силы настолько, что когда в почтовом ящике я вдруг нашел извещение из Генеральной прокуратуры о своей реабилитации я даже не обратил внимания, что там были упомянуты только статьи 190-1 и 70-я Уголовного кодекса, но не статья о спекуляции. От реабилитации по этим статьям я официально отказался, когда обнаружил, что в этом же списке убийца Судоплатов, но