История представляет собой душераздирающий рассказ о том, что происходит с шестилетним мальчиком «из большого города в Восточной Европе в первые недели Второй мировой войны... он был отослан своими родителями, подобно тысячам других детей, в отдаленную безопасную деревню»[918]. Чтобы защитить сына от бедствий войны в столице, его родители, представители среднего класса, доверяют заботу о нем крестьянской женщине. Спустя два месяца после его прибытия она умирает. Родители не знают этого, и ребенок не может связаться с ними. Он дрейфует в человеческом море, иногда — безразличном, часто — враждебном, изредка — заботливом.

Во время своих странствий по объятой войной Польше ребенок какое-то время живет под присмотром Леха, одинокого, но славного рослого молодого человека, который зарабатывает на жизнь ловлей птиц. Именно эта сцена живо отсылает нас к тому, что для племени Другой — это опасный чужак, член враждебного вида, которого следует уничтожить.

Лех любит женщину, Людмилу, с которой у него страстная сексуальная связь. Маленькой девочкой Людмила пережила изнасилование и к моменту повествования помешана на половой страсти. Крестьяне зовут ее Дурочка Людмила. Эпизод, который нас здесь интересует, происходит во время разлуки между Лехом и Людмилой. Я процитирую его целиком.

Иногда Дурочка Людмила долго не приходила на поляну. Лех молча злился.

Что-то бормоча, он рассматривал птиц в клетках. В конце концов, выбрав самую сильную птицу, он готовил из самых разных веществ вонючие яркие краски. Привязав выбранную птицу к запястью, Лех раскрашивал ее крылья, голову и грудку в разные цвета, пока она не становилась ярче и пестрее букета полевых цветов.

Потом мы шли в лес. Там Лех давал мне раскрашенную птицу и велел слегка сжать ее. Птица начинала щебетать и созывала стаю сородичей, которые нервно кружили над нашими головами. Заслышав их, пленница отчаянно рвалась из рук, издавая громкие трели, ее сердечко лихорадочно билось в свежевыкрашенной грудке.

Когда над нами слеталось достаточно много птиц, Лех давал знак отпустить пленницу. Счастливая птица радостно взмывала вверх радужной капелькой на фоне туч и врывалась в поджидавшую ее коричневую стаю. На мгновение птицы были сбиты столку. Раскрашенная птица металась по стае, тщетно пытаясь убедить соплеменниц в том, что она принадлежит к их роду. Они встревоженно летали вокруг, ослепленные ее ярким оперением. Раскрашенную птицу отвергали и все решительнее отгоняли прочь, в то время как она усердно пыталась найти себе место в стае. Тогда птицы, одна за другой, заходили на вираж и жестоко атаковали возмутительницу спокойствия. Очень скоро она падала на землю. Когда мы находили раскрашенную птицу, она, как правило, была мертва. Лех тщательно подсчитывал количество нанесенных ей ран. Кровь сочилась сквозь разноцветные перья, размывая краску и пачкая Леху руки[919].

Дурочка Людмила все еще не возвращается. Чтобы освободить скопившуюся в нем ярость, Лех готовит очередное птичье жертвоприношение. Вот как Косински его описывает:

Однажды он поймал большого ворона и выкрасил его крылья в красный, грудь в зеленый, а хвост в голубой цвет. Когда над лачугой появилась воронья стая, Лех выпустил его. Как только раскрашенный ворон присоединился к стае, завязалась отчаянная схватка. На чужака набросились со всех сторон. Черные, красные, зеленые, голубые перья посыпались к нашим ногам. Вороны как одержимые кружили в небе, и внезапно раскрашенный ворон камнем упал на вспаханное поле. Он был еще жив и, широко раскрывая клюв, тщетно пытался двинуть крыльями. Глаза у него были выклеваны, кровь ручьем стекала по раскрашенным перьям. Он предпринял еще одну попытку взлететь, но силы оставили его[920].

Раскрашенная птица — хорошая метафора Другого, Чужака, Козла Отпущения. С неподражаемым мастерством Косински показывает обе стороны этого явления: если Другой не такой, как члены стада, его выбрасывают из группы и уничтожают; если он такой же, как члены стада, вмешивается человек и делает так, чтобы он выглядел как чужак, чтобы его можно было вышвырнуть из группы и уничтожить. Как Лех раскрашивает своего ворона, так психиатры пачкают своих пациентов, а общество в целом — порочит своих граждан. Это грандиозная стратегия дискриминации, обесценивания и поиска козлов отпущения. Человек ищет, создает и вменяет в вину Другому различия для того, чтобы отчуждение Другого стало необратимым. Отбрасывая Другого, Праведный человек возвеличивает себя и разряжает свой гнев в манере, одобренной его товарищами. Для человека стадного, как и для его животных предков, безопасность связана с однообразием. Вот почему соответствие норме — добро, а отклонение — зло. Эмерсон хорошо понимал это. «Общество всегда находится в состоянии заговора против человечности каждого из своих членов, — предупреждал он. — Самая востребованная добродетель — это конформность. Полагаться на самого себя значит совершать нечто, обратное ей»[921].

У каждого, кто ценит личную свободу, человеческое разнообразие и уважение к личности, подобное зрелище может вызывать только тревогу. Того, кто, подобно мне, верит, что врач должен быть защитником индивида, даже когда индивид вступает в конфликт с обществом, приводит в особенное смятение общепризнанная медицинская практика раскрашивания птиц и то, что среди применяемых красок самой модной является психиатрический диагноз.

«Они оспаривают мое право называться филантропом, —восклицает Марат... — О, какая несправедливость! Кому не ясно, что я хочу отрубить несколько голов, чтобы спасти великое множество?» ...Естественно, все исторические действия имеют определенную цену. Марат, делая свои последние вычисления, объявил о двухстах семидесяти трех тысячах голов. Однако он ослабил терапевтический эффект, восклицая во время расправы: «Заклеймите их каленым железом, отсеките им большие пальцы рук, вырвите им языки!»

Алъбер Камю[922]

Основной вопрос психиатрии — человеческий конфликт. Но конфликт следует рассудить, проконтролировать, разрешить. Человек всегда сталкивался с необходимостью использовать различные методы для того, чтобы разобраться с межличностными и социальными противоречиями. Все эти методы объединяет нечто общее — применение силы. Тем не менее, возможно, в силу того, что люди — это люди, а не животные, они не могут просто принуждать, притеснять или истреблять своих собратьев: они должны еще и объяснить и оправдать это.

На протяжении последних трех столетий человек Запада находил объяснение и оправдание притеснению в научной идеологии, в частности в медицине, психиатрии и общественных науках. На протяжении четырех веков, предшествующих появлению науки, религия посредством Писания, церквей и инквизиции служила той же цели. Эта диалектика притеснения и либерализации составляет, конечно же, предмет истории.