— Я пришла сказать, что мне очень жаль.

За второй от нас дюной появляется Ирэн. Спешит, окликает брата: «Том-кан». Прося: подожди меня: «Матте. Матте».

Ноги у меня устали от подъема, и я осторожно сажусь на теплый песок.

— Сколько лет было Лиу?

— Не произносите его имени.

Голос его становится тонким. Я вижу, что в руке у него не палка — трезубая острога.

— Хорошо.

— Десять. — Мальчик оглядывается, ища сестру. — Он был хорошей собакой, но плохо спал.

— Он был похож на статуэтки, которые продаются в Коти. Где вы его взяли?

— Папа купил. Чтобы он защищал нас. — Я не спрашиваю, от чего. Мальчик смотрит на мои бедра. На кривую улыбку швов, шириной с его голову. — Он сильно вас покусал.

— Да.

— Раньше он никого не трогал.

— Я не знала.

— Должно быть, Лиу разозлился. Наверное, если б вы не дрались с ним, он покусал бы вас сильнее.

— Наверное.

Мальчик садится. Трава колышется вокруг нас.

— Он был крепким. Вы, должно быть, сильная.

— Том, мне очень жаль.

— Поможете нам вырыть ему могилу?

Хоронить нечего. Я копаю, мои ребра скрипят. Глубина ямы достигает трех футов, Ирэн спускается в нее, словно хочет обмерить. Том подает ей кол с черными молитвенными иероглифами. Я сыплю песок вокруг его основания. Ирэн оказывается по талию закопанной. Вытаскивать ее для меня немалое усилие. Она как будто бы ничего не имеет против. По пути к дому говорит о кошках.

Я поднимаюсь наверх, чтобы вымыться. Приземистая ванна в высоту и в ширину четыре фута, корыто из темных досок, заполняющее комнату запахом мокрого дерева. Складываться пополам внутри ее еще слишком больно. Сижу на табурете и смываю со ступней могильный песок водой из крана возле двери.

Об окно бьются мотыльки. Сумерки переходят в ночь. В это время сюда прилетают летучие мыши, более целеустремленные, чем морские птицы, и, насытясь, порхают над кромкой моря.

Я встаю и подставляю голову под струи душа. Боль в швах острая, как зубная. На лицо мне спадают волосы. Как-нибудь в ближайшие дни остригусь. Откидываю их назад и вижу его.

Он стоит под гинкго. Свет над крыльцом включен. Лицо его запрокинуто вверх и подсвечено снизу. На нем то самое выражение. Ощущаю свое тело под его взглядом, каждая часть его чувствует свое предназначение, пока он не отворачивается.

Меня будит стук генератора, ветер доносит от сарая его «пут-пут». Я сажусь, сознавая, что уже поздно, и удивляюсь, почему так долго спала.

На ночном столике хурма. Я тянусь к ней, и позади нее опрокидывается что-то неустойчивое. Беру упавшую вещицу двумя пальцами. Это статуэтка женщины, вырезанная из плавника, маленькая, как амулет. Работа простая, но тщательная. Мое выражение лица, слегка хмурое, схвачено верно. Крохотная суровая Кэтрин. Встаю возле окна и ем хурму. Ожидаю детей, чтобы помахать им.

— Скажите мне кое-что, только честно, — говорю, и он поднимает взгляд от моря с таким видом, словно услышал шутку. Мы удим с пристани. Накануне вечером здесь появились люди, приплыв сюда на прогулочном катере с ярмарочной площади. Несколько групп, они радуются простору. Белозубый человек что-то покупает в киоске.

— Я не всегда лгал.

— Знаю. — Я улыбаюсь в ответ. — Но все-таки скажите мне кое-что.

— Что же?

— Какой была ваша жена?

Рыба-попугай задевает стенку пристани. Вода прозрачна, как стекло. Хикари делает вдох.

— Молодой. Из Такамацу. Прожила здесь пятнадцать лет. А потом захотела вернуться. У нее была мечта открыть свою школу. По профессии она учительница.

— А вы не захотели уезжать.

Где-то звонко смеется ребенок.

— Она бросила меня сразу же после рождения Ирэн. Я не мог вести такую жизнь, какую ей хотелось. — К наживке поднимается окунь. Хикари смотрит на него. — Это моя вина. Не следовало мне жениться на ней.

— Вы еще любите ее?

— Конечно. — Что-то клюет. Хикари подсекает рыбу машинально, чуть ли не до того, как погрузился поплавок. Плавно вращая катушку спиннинга, вытаскивает маленький блестящий серебристый груз. — Кэтрин, почему вы искали эту вещь?

На швартовых тумбах сидит парочка, они едят жареного осьминога и пьют кока-колу.

Мимо проходят растолстевшие мужчина с собакой. Я жду, пока они не отойдут подальше.

— Потому что хотела ее. Я не лгала. Я ни на кого не работаю.

— Знаю. — Хикари легко снимает рыбу с крючка. Бросает в ведро. Я не спрашиваю, откуда он знает. Рылся ли он в моих вещах. Сейчас это так мало значит, что я была бы довольна, если б так оно и было. — Не много же доставила вам радости эта вещь.

— Должна признать, да. — Я сматываю леску. Забрасываю снова. — Может, она была проклята еще до того, как я стала ее искать.

— Нельзя ведь, в конце концов, заниматься этим вечно.

И он смотрит на меня, хмурясь от солнца, улыбаясь, пока я не улыбаюсь в ответ.

Он все утро читает. Я вижу его из кухонного окна, одного, там, где начинаются дюны. Наливаю в стакан виски, добавляю льда, выхожу и подсаживаюсь к нему.

— Что читаете?

— Одну историю.

Хикари сидит в траве, привалясь спиной к песчаному холмику, с книгой на коленях. Берет стакан, благодарно кивает. Виски японское, дешевое и обжигающее. Вода выявляет его сладость.

— Никогда не увлекалась историями.

— Почему?

— Не было на них времени.

— Ваша жизнь полна историй.

Я улыбаюсь, чуть сдержанно.

— И на них у меня нет времени.

Хикари закрывает книгу.

— Это история Гильгамеша. Она происходит в тех местах, откуда родом мой дедушка. Очень древняя, ей пять тысяч лет. Она уже была давней ко времени появления «Одиссеи». Древнее Библии.

Я беру у него книгу. Текст японский, множество вставок. Латинскими буквами, арабскими. Почти знакомые мне названия — Ниневия, Ур. Усаживаюсь. Вдали за бухтой вижу возвращающийся в Тосу прогулочный катер.

— И что там происходит?

— Царь Гильгамеш теряет ближайшего друга. Впервые испытывает страх смерти. И отправляется на поиски бессмертия.

— Это все?

— Нет. — Хикари улыбается. Ветер шевелит листы книги. — Он сражается со львами, спускается в подземный мир, встречается с умершими. Обычные похождения царя-героя.

Я жадно глотаю виски, оно движется по пищеводу к пустоте в желудке.

— Почитайте мне.

— Если хотите.