В таежных деревеньках все попрежнему, неизменно. Где-то за хребтами и реками, в больших городах что-то изменилось и отдалось сюда слабым, чуть заметным эхом. Сначала по верховым тропам и ленивым рекам проплелись рассыльные, занесшие сюда в кожаных сумах своих весть: война! И потянулись после тяжких хмельных гулянок мужики и ребята в далекие города, оставляя неизменную, глухую и широкую тайгу с ее промыслом, с зимней веселой охотой и прочной жизнью. Потом, после долгих лет войны, далекий город словно отодвинулся куда-то: перестали наезжать к зимнему Николе купцы с товарами, некому стало сбывать пахучий, пушистый промысел таежный: пушнину, шкуры сохатиные, медвежьи. Слышно было, что сместили царя и верховодить стала та самая политика, которую ссылали раньше сюда и которая в неприветливых недрах тайги изнывала, томилась, рвалась обратно в родные места и все почему-то не уходила.

Уже кончили войну, а все не возвращались ребята и мужики домой. А где-то шли бунты, кто-то кого-то усмирял.

И старики, всполошенные разрухой старой спокойной жизни и тем, что не стало купцов с товарами, что спирта уже давно никто не завозит и что приходится сидеть на самосадочном табаке и плохой самогонке, бессильно свирепели и ругались.

— Свобода, мать ее!..

Таежные деревни стояли заброшенные, забытые, словно большая, в кровавой борьбе рождающаяся жизнь проходила мимо по большим по наезженным трактам и не сворачивала на проселки, на тропы и иргисы…

Так же, как в других деревнях, мертвой была жизнь в Иннокентьевском. И хоть обозначено было это село круглой точкой на карте-двухверстке, но всего около тридцати дворов растянулось по высокому берегу ленивой и мелеющей летом реки.

Зима обложила село рыхлыми снегами и словно усыпила. Но вот в морозный полдень собаки заливчато по-новому залаяли и насторожили острые чуткие уши.

По запушенному снегом льду реки кто-то ехал, направляясь к взъезду на берег к селу.

Собаки кинулись навстречу. За ними мужики, бабы, ребятишки.

Вот запотевшая, окутанная паром, лошадь взобралась на угор. У саней люди, на людях оружие.

— Ой, батюшки! — звонко взвился бабий крик. — Никак начальство какое-то!.. Глядите-ка!..

Хорунжий двинулся вперед. Он остановился перед толпой, поглядел на нее.

— Ну, здравствуйте, православные!

— Здравствуй, здравствуй…

И обычное таежное:

— Чьи будете?

Слегка отталкивая в сторону хорунжего, встал перед толпою тот пятый, Семенов или Степанов:

— Проходящие мы… Мимо вас едем. Думаем отдохнуть. Обогреемся, чаю напьемся…

— Чаю?!

В толпе смех и укоризна:

— Ча-аю!.. Мы нонче травку пьем, бадан… Чаю второй год не пробовали…

— Чай-то таперь — до свиданье!

— Ничего, — тихо улыбается Степанов. — У нас с собой чай-то. Свой есть…

— Ну-ну!.. Воды у нас много!

Баба выдвинулась:

— Пожалуйте, господа, в мою избу: вот тутока, совсем близко!.. Пожалуйте, не побрезгайте!

За ней другая, перебивая:

— У нас пятистенная изба! К нам, господа хорошие… У нас и убоинка есть…

Мужики — помалкивающие — приглядываются. Проталкивается средь баб спорящих старик:

— Цыц вы!.. Сороки… Отстаньте!

И бабы отходят, замолкают и выжидающе поглядывают на гостей нечаянных!

Старик подходит к Степанову, оглядывает остальных. Хозяйским взглядом окидывает лошадь, шарит им мимоходом по поклаже, снегом запорошенной.

— Эх, лошадь-то как вы упарили! Выстояться ей нужно, отдохнуть.

Потом берет лошадь под уздцы и ведет в деревню:

— Пожалуйте, господа проезжающие! Пожалуйте! — спокойно, но настойчиво говорит он. И все отодвигаются в сторону, дают ему дорогу. Хорунжий крякает — не то сердито, не то довольно. Но идет за стариком, а за ним остальные.

5. Четверо довольны

Гудит, гудит железная печка. В избе пар стоит. На столе самовар пофыркивает.

У полковника лицо помолодело, подобрело. Ах, отогревается, отходит у него застывшее сердце. В углу темнеют иконы, рядом с ними засиженный мухами Иоанн Кронштадтский, молельщик за православных, предстатель пред Господом. А по лавкам, у порога, за перегородкой, в кути крестьяне, настоящие, богобоязненные, православные крестьяне.

У полковника сердце отогревается: как же! Только что так славно в бане попарился! Правда, в черной бане, но ведь блаженство-то какое! — горячо, тело истомилось по воде, по пару. И на квадратном, плохо выбритом лице сияет отогревшаяся радость: и путь снежный не кажется уже таким бесконечным и тревожным и спутники милее. Даже вот тот Степанов, нет, нет, Семенов, кажется.

А мужики, медведи таежные — смешные такие, ничего не знают, словно на другой планете живут. Марсиане!

— Красных у вас тут не было? — как бы мимоходом, будто совсем равнодушно (а в уголках глаз затаилось знойное ожидание!) спросили их.

— Каки-таки красные? — изумленно ответили они. — Тайга у нас… Никаких красных не знаем!

— А вы что же, к белым больше? — знойное ожидание вспыхнуло ярче в уголках глаз.

— И белых не знаем… У нас тайга. Вот, почитай, год, алибо больше, как торговые к нам не наезжают. Без чаю сидим, без махорки.

— И ситцев-то на рукава сколь времени не видывали!..

— С припасами — порохом да свинцом беда целая. Все под чистую расстреляли. А живем тайгой — промыслом…

— Никаких ни красных, ни белых не знаем… Хрестьяне мы… охотники…

— Чудаки! Прямо девственники политические.

Отогрелось сердце у полковника: ничего, еще поживем! С таким народом да не прожить, да не пробиться к цели!.. Пускай нытики да слюнтяи отчаиваются — теперь он хорошо знает, что дело не проиграно. Нисколько!

Сверкают глаза у молоденьких прапорщиков: полковничья уверенность передалась им и зажгла надежды. Нет, не в прошлом марка Коти и пленительный аромат сигарного дыма, смешанного с запахом вина. Играючи пройдут они свой путь по сверкающему снегу, по тропам — от зимовья к зимовью — до самой цели — до севера, где армия копит силы свои и готова к завоеваниям.

Доволен хорунжий: тепло, сытно; в темных сенях податливо вздрогнула чья-то упругая горячая грудь, и только заглушенный смешок ответил на настойчивый, жаркий шопот.

А пятый переглядел всю кладь, перенесенную для сохранности из саней в чистую горницу пятистенного дома, что-то подсчитал, что-то посоображал, да пошел бродить по селу.

6. «Пустяки!»

Утром вышли из села напутствуемые веселыми пожеланиями крестьян. А накануне, поздно вечером, в чистой горнице, где ночевали на оленьих постелях, укрытые ушканьими одеялами, произошел ненужный разговор.

— Какой нетронутый край! Какой простосердечный народ! — восторгался совсем разблагодушествовавшийся полковник. И прапорщики вторили ему:

— Да, да! Изумительно!

— Я всегда знал это. Я всегда ценил в нашем крестьянине его отвращение к политике, его уважение к порядку… Ведь прямо отдыхаешь здесь среди этих простодушных людей…

— А какое гостеприимство! — умилялись прапорщики. А хорунжий многозначительно крякал.

Но опять непрошенно вторгся в умилительный разговор тот, кого в этом повествовании сбивчиво именуют то Степановым, то