— На самом деле ее больше беспокоили преступления отца против нее и сестры Беатрис, чем корона. Самая большая ошибка моей жизни — это решение устроить для лорда Честера поминальный пир в Дартфорде. Моя предшественница Элизабет наложила строжайший запрет на его посещения монастыря, но я не знала почему, поскольку не читала ее письмо.

— А зачем лорду Честеру это вообще понадобилось?

— Я думаю, ему захотелось лишний раз продемонстрировать свою власть над дочерью. То, что он сделал с нею, было ужасным преступлением против Бога и людей. — Моя собеседница покачала головой. — Сестра Кристина сказала, что ее отец пришел в бешенство, когда узнал, что она хочет принести обет именно в этом монастыре, но ей удалось отправить письмо своему дядюшке, епископу Дуврскому, и заручиться его поддержкой. Бедняжка хотела начать здесь жизнь заново, попытаться забыть прошлое и посвятить себя служению Господу. Может быть, если бы лорд Честер не приехал в Дартфорд, ей бы это и удалось. Не знаю. Господь милосерден. Но когда ее отец схватил раку во время пира, что-то в сестре Кристине сломалось. С того момента все уже было предрешено. — Она выпрямилась на стуле. — Мне придется научиться жить с горьким сознанием страшной вины: моя ошибка стоила жизни нескольким людям. Я буду просить прощения и духовного наставления каждый оставшийся мне день на земле.

Я протянула руку к настоятельнице, ласково прикоснулась к ней. Она посмотрела на меня сперва с удивлением, а потом — с благодарностью.

— А что теперь будет с нами?

— Дартфордский монастырь закроют, — просто сказала она. — Я написала Кромвелю и сообщила ему обо всем, что здесь случилось, а две недели назад получила ответ. Наше будущее не вызывает сомнений. Я отдаю монастырь на милость короля. Никаких преследований или арестов не последует. С нами произойдет то же, что и с другими более крупными монастырями по всей Англии. По крайней мере, мы будем избавлены от еще одного посещения Лефа и Лейтона. После Пасхи всем нам придется покинуть Дартфорд. О выходных пособиях я позаботилась. — Настоятельница наклонилась ко мне. — Разумеется, все то время, что нам осталось, мы будем вести себя как истинные слуги Господа и с достоинством, подобающим членам Доминиканского ордена. Я уже сказала это остальным, а теперь говорю вам, сестра Джоанна: хорошенько подумайте, как вы будете жить, когда Дартфорд перестанет существовать. У вас больше возможностей, чем у остальных. Доминиканский орден очень силен в Испании, а вы ведь наполовину испанка. Если захотите уехать на родину своей матери, я помогу вам. Кроме того, у вас есть средства. Наследство вашего отца…

Я бешено замотала головой:

— Я англичанка и не собираюсь покидать страну.

Она очень мягко ответила мне:

— Но здесь вы не сможете стать монахиней. Невозможно осуществить церемонию окончательного посвящения накануне закрытия монастыря. Хотя я и попыталась испросить у прелата разрешение все-таки провести эту церемонию для вас и сестры Винифред, отправив ему письмо на следующий день после моего чудесного спасения. Я хотела сделать это для вас, сестра Джоанна, вы — последняя послушница, принесшая обет в Дартфорде. И было бы хорошо, если бы вы стали и последней нашей монахиней. Однако мне отказали.

Я ухватилась за край кровати. В последнее время немало всего случилось: произошло столько трагедий, последовало столько смертей, я уж не говорю про тайны, которые так никогда и не будут разгаданы. Но этот удар оказался для меня самым жестоким. Неужели я до конца своей жизни так и не превращусь из послушницы в монахиню?

— Я хочу остаться одна, — сказала я.

Настоятельница кивнула и потихоньку вышла, брат Эдмунд последовал за ней. Я долго плакала навзрыд, пока наконец не провалилась в тупой, лишенный видений, безрадостный сон. Все было кончено: напряженные поиски, невероятные ужасы, отчаянная борьба. И все это оказалось абсолютно напрасным.

Следующая неделя выдалась для меня очень тяжелой. Мне чуть ли не казалось, что я снова в Тауэре: такое полное безразличие меня охватило, я впала в безнадежный ступор.

Желая приободрить меня, сестра Агата принесла в лазарет письмо от леди Марии. Начальница послушниц не помнила себя от возбуждения. Я прочитала письмо, пока она стояла рядом со мной, а потом пересказала ей милостивые слова, которых удостоилась от королевской дочери. Это письмо порадовало сестру Агату больше, чем меня. Я всегда буду чтить леди Марию и останусь благодарна ей, но в свете последних событий это было уже не так важно, как прежде. Я никак не могла смириться с тем, что жизнь, полная молитв, жертвенности и упорядоченности, уступала место новому порядку — вернее, уродливому беспорядку. Трагедия была слишком велика.

Сестра Винифред изо всех сил старалась утешить меня. Она даже предложила жить вместе, когда закроют Дартфорд.

— Брат Эдмунд говорит, что попытается сохранить лазарет в городе, он собирается работать там просто как фармацевт, — сказала она. — Очень многие просили его остаться. Я буду помогать ему в лазарете, стану вести хозяйство: готовить еду, убирать. Мы найдем в городе подходящий дом и поселимся там все вместе. Я пока еще не спрашивала брата, но уверена, что он не станет возражать.

— Нет, я должна быть с отцом, — возразила я. — Не сомневаюсь, что смогу его найти. Вот наберусь сил, куплю лошадь и сама отправлюсь на его поиски.

— Да, конечно, — сказала сестра Винифред, пытаясь скрыть разочарование. — Я все понимаю.

Теперь что касается сестры Беатрис. Сначала мне не хотели про нее говорить, почему-то опасаясь, что это меня очень расстроит. Но в конечном счете я все-таки узнала, что сестра Беатрис в некотором роде вернулась в Дартфорд. Преступления сестры Кристины так взволновали ее, что она написала письмо настоятельнице, испросив у той аудиенцию. Во время очень долгой беседы было решено, что она, пока не закроют Дартфорд, может остаться здесь на правах светской сестры. Это практиковалось в монастырях: светские сестры выполняли главным образом физическую работу, что позволяло монахиням и послушницам в большей мере посвящать себя религиозным занятиям. Светские сестры одевались иначе, чем мы, и спали в другом помещении, но должны были также подчиняться законам целомудрия, покорности и смирения.

Сестра Агата, явно очень нервничая, поинтересовалась, хочу ли я увидеть сестру Беатрис.

— А почему бы и нет, — пожала я плечами.

На следующее утро сестра Беатрис пришла в лазарет. Спала я в ту ночь плохо, поскольку в глубине души все-таки боялась услышать исповедь раскаявшейся, падшей женщины.

Она оказалась выше, чем я предполагала, с карими глазами и густыми светлыми волосами, собранными в пучок под чепцом. Гостья села на табуретку и так долго разглядывала меня, что я почувствовала себя неловко.

— Я слышала, — сказала она наконец, — что вам по-настоящему нравится ткать гобелены.

Начало беседы развеселило меня.

— А вам — нет?

— Я нахожу эту работу слишком монотонной. Да и тку я очень плохо, просто ужасно. Откровенно говоря, у меня тут в монастыре вообще все скверно получалось, за исключением разве что музыки. А уж сколько раз мои прегрешения разбирали на капитулах — и не сосчитать. Я наверняка была худшей послушницей в истории Доминиканского ордена.